Синий, белый, красный.
Три цвета на одном полотне.
Триколор – истинное воплощение его идеи о Свободе, Равенстве и Единстве, некогда величественно возвышающийся, теперь лежал на земле.
Франциск склонился, поднимая свой флаг, пыльный, местами порванный и с четко виднеющимся отпечатком тяжелого немецкого сапога.
Франция скривил губы – его гордость затоптана так же, как и это полотно.
Нет больше ни свободы, ни равенства, ни единства.
Смысл утрачен.
Часть его сознания, конечно же, уже смирилась с этим, угроза полного истребления населения над ним не висела, а суверенность... Это ведь мелочь, не правда ли? Подумаешь, возможно, всю оставшуюся жизнь будешь чьим-то подчиненным? Да пусть даже Германии, которого ненавидишь всеми фибрами души…
Тихий горестный вздох, пальцы стискивают остатки былого могущества.
Господь, если ты еще со мной…

*****

Бог, должно быть, все-таки услышал его молитвы.
Иначе как еще можно было объяснить это?
Франция прямо-таки жаждал встречи с ним, с этим человеком, он хотел узнать, что не ошибся, что это тот, кто…
Он легко вычислил местоположение Шарля де Голля – нетрудно было догадаться, что в данный момент он находится в Лондоне, и, очевидно, ему уже удалось переговорить с Уинстоном Черчиллем.
Генерал встретил Бонфуа чуть ли не с распахнутыми объятиями.
- Как я рад тебя видеть! – в его голосе чувствовалось искреннее воодушевление. – Значит, ты все-таки получил мое сообщение.
- Разумеется, мой генерал. Это было непревзойденно. «Ничего не потеряно, потому что эта война — мировая. Настанет день, когда Франция вернет свободу и величие…». Ваши слова запали мне в душу.
Франциск, как всегда, произносил это с какой-то извечной почти ласковой насмешкой, хотя глубоко внутри себя он ощущал именно то, о чем говорил.
Но выставлять напоказ свои истинные чувства совершенно ни к чему.
- Что ж, - похоже, де Голля это ничуть не задело. – Я рад, что ты здесь, и я, наконец, верну одну нечаянно оброненную тобой вещь.
- И какую же? – иронично приподнял бровь Франция.
- Честь, - спокойно, но твердо сказал тот, пристально глядя ему прямо в глаза, Бонфуа невольно затаил дыхание, испытывая на себе несгибаемую волю, таящуюся в этом взгляде. Генерал негромко рассмеялся. – Похоже, Черчилль был прав.
- Прав в чем?
Но Шарль только таинственно улыбнулся.

*****

Англия даже не пытался скрыть свое раздражение, однако Бонфуа все равно испытал некоторое облегчение. По крайней мере, Керкленд больше не будет травить его своим безукоризненным льдом, изредка бросая страшное в своей безэмоциональности и такое ненавистное для Франции: «Предатель».
Предатель…
Но в том, что произошло это своеобразное потепление, несомненно, была заслуга де Голля.
Выходит, выбор оказался все-таки верным?
Хотелось бы верить.

*****

По мере того, как Франциск все больше убеждался в том, что слова, сказанные генералом, правдивы, а его действия – не обычная фальсификация для достижения своих личных целей, движение Сопротивления разрасталось, как снежный ком. Бонфуа не ставил преграды внутри себя, и отныне все, кто не боялись последствий своего решения, могли примкнуть к нему.
Риск существовал и немаленький – каждый повстанец запросто мог попасть под трибунал, более того его семья тоже находилась в опасности, но, даже несмотря на это, добровольцы были, и от осознания этого факта Франции становилось легче и, как будто бы, теплей.
Артур, похоже, окончательно сменив гнев на милость, решил на пару с Черчиллем создать некую «подпольную железную дорогу», всячески подчеркивая, что «главе всех свободных французов», помимо военной, будет оказана еще и политическая поддержка для усиления позиций на мировой арене.
Франциск прекрасно понимал, насколько важна сейчас подобная английская благосклонность. Естественно, тот не занимался благотворительностью, а преследовал свои интересы, но это-то и было бесспорным гарантом того, что Керкленд до определенного момента абсолютно точно не отступится от своего решения.
Так что, у Франции еще было достаточно времени, чтобы вернуть себе маску достоинства, попутно занимаясь поиском новых союзников.

*****

Когда Германия без приглашения и цветочков вторгся на территорию СССР, под ребрами что-то тихонечко ёкнуло.
Людвиг все это время довольно неплохо поддерживал иллюзию об установлении между ними «дружеских отношений», а значит, скорей всего, Россия и его семейство, к такому повороту просто окажутся не готовы.
Может, хотя бы разведка успела сработать как надо?
Франция устало опустился на кровать. Ему безумно хотелось спать, хотелось восстановить потраченные силы и подлечить расшатанные нервы здоровым сном, но, похоже, это ему как раз таки не грозило.
Беспокойство росло с каждым днем, часом, минутой, и, опуская веки сегодня, Бонфуа чувствовал, как его буквально трясет – ноги непроизвольно поджимались, пальцы дрожали, даже когда он сжимал ладони в кулак, а внутренности и вовсе водили замысловатые хороводы.
Германия напал рано утром.
Перед глазами судорожно мелькали картины того, что было, того, что могло случиться тогда.
Вот, Людвиг, бесшумно ступая по дому, цепкими глазами изучает стены, по очереди открывает двери… Вот, подходит к мирно спящему России с полудетской улыбкой на губах, расслабленному, раскрытому, раскинувшемуся на своей кровати, чужой равнодушный взгляд, на дне которого плещется нечеловеческая жестокость, на мерно вздымающуюся, теплую грудь неторопливо опускается холодный черный ствол…
Глаза распахнулись, словно по своей собственной воле, и Франциск, тяжело дыша, принялся успокаивать самого себя, хотя выходило это на редкость неубедительно и бездарно. И все же…
Чтобы ни случилось… Я знаю, он это выдержит… Выдержит…
Дыхание выравнивалось, с огромным усилием, но все же выравнивалось.
Все медленно уплывало в темноту, гасло, приглушалось, сердце перестало колотиться, как ненормальное, спасительная дрема сковывала тело…
Ваня…

*****

Он предполагал что-то подобное, но эта новость все равно огорошила его.
СССР признали де Голля освободителем и пообещали оказать всестороннюю помощь.
Это означало только одно.
Боже мой, как я давно его не видел, уму непостижимо…
Франция пребывал в таком непонятном состоянии, что впервые в жизни, идя на официальную встречу даже не удосужился переодеться, а так и помчался в той одежде, что был – мятой военной форме. Он недовольно цокнул, обнаружив на левом рукаве еще и следы крови.
В ожидании своего…
Любовника?
…в общем, в ожидании России он принялся усиленно приводить себя в относительный порядок, а потому присевшего рядом с ним мужчину он удостоил своим вниманием далеко не сразу.
Но подняв глаза, ахнул от неожиданности и…
Да, перед ним, несомненно, сидел Иван, и никто другой.
И дело было даже не в том, что он стал выглядеть еще более зрелым, чем в последние годы существования Империи – фактически после памятного 1917 года, Франция мог выцепить из толпы его только мельком – он был похож на один большой комок боли – порезы, сломанные кости, огнестрельные раны и длинная свежая полоса, выглядывающая из-под замызганного шарфа, который будто бы целиком вымачивали в тошнотворной бурой жидкости. От него разило гарью и спиртным, неаккуратно наложенные швы, видневшиеся из-под разорванного рукава, расползались, он весь, словно с головы до пят, кровоточил, но самое страшное было даже не это – когда Россия посмотрел на него, Франция почувствовал, как, отчаянно царапаясь, умирает часть его самого - фиолетовые глаза были пусты. Абсолютно.
В гудящую голову одновременно ударили ужас и ярость – какой же надо быть тварью, что бы так изуродовать Ваню, его Ванюшу, изуродовать не только физически, но и морально, и если бы он только мог ненавидеть Германию еще больше…
- Я рад.
Голос был сухой и безжизненный, и кромсал грудину, как плохо заточенный нож, который добираясь до нутра, мучительно застревал.
- Я рад, что ты… здесь.

*****

Де Голль, грамотно оценив ситуацию и, вполне возможно, желающий таким образом отблагодарить за поддержку, предложил Франции отправиться на советско-германский фронт, где шли самые ожесточенные бои, и тот, не раздумывая, поддержал эту идею – все в очередной раз сжалось от упоминания той короткой встречи с Россией.
Теперь я буду рядом, понимаешь? Я сделаю все, что смогу, чтобы ты… Чтобы тебя… Черт!
Авиаполк, в ряды которого зачислил себя Франциск Бонфуа, состоял исключительно из летчиков, имевших уже внушительный опыт и успевших отличиться в боях за Англию, а также в Североафриканской кампании.
В принципе Франции уже не было важно, куда его отправят, стоящий рядом Иван, с тем же видом, что и в прошлый раз, обрисовывал ситуацию на своем Западном фронте, остановившись подробней на некоторых технических особенностях советских самолетов.
Небо было беспокойным, пепельно-серым, но Франциску уже не терпелось взмыть вверх и хотя бы на миг оказаться вольной птицей, а не заточенной в кандалы страной.
Действовать. Я хочу действовать.

*****

Грохот, свист, надрывный рев двигателя – казалось, что барабанные перепонки разорвутся от постоянных перепадов давления и нестерпимого шума. Франция, чертыхаясь сквозь зубы, ушел в мертвую петлю, маневрируя среди густых тяжелых облаков – он только что сбил одного немца, но его обозлившийся дружок, видимо, капитально присел ему на хвост.
Небо, обманчиво казавшееся оторванным от того, что творилось сейчас на земле, на самом же деле, тоже было насквозь пронизано смертью.
Двое его детей только что разбились на глазах у Франциска, отпечатываясь в сознании мгновенной вспышкой страха и огня.
Франция выдал витиеватую тираду, которой научился еще несколько столетий назад от одного бровастого пирата, и резко сбавив ход, ушел вниз, укрывшись непроницаемой пеленой, чтобы затем неожиданно выскочить уже позади и открыть огонь по замешкавшемуся немецкому сынку.

*****

Ночью они спали прямо под открытым небом.
Впрочем, Бонфуа уже привык к отсутствию даже самого элементарного комфорта, и довольствовался тем, что, по крайней мере, можно лежать не на голой земле.
Они с Россией ушли подальше от своих ребят – Ваня, кажется, уже больше не мог слышать и видеть агонию тех, кому оставалось совсем чуть-чуть, и тех, кому придется еще долго мучиться из-за потери руки или ноги – гангрену допустить было нельзя, поэтому медики, скрипя зубами и матерясь, проводили очередную ампутацию.
Франция же просто хотел побыть в тишине. И она была божественной.
Иван был совсем рядом и касался его ладони своими горячими пальцами.
- Мне раньше думалось, что рай там, - Бонфуа с горечью усмехнулся, кивком показывая на черное куполообразное покрывало, пронизанное созвездиями. – Но каждый день, поднимаясь в воздух, я все яснее понимаю, что это ад.
- Ад… - Россия пару секунд помолчал, словно размышляя не над его словами, а над чем-то, что было доступно только его пониманию. – В небе, на воде и на суше… Он везде. Один сплошной непрекращающийся ад.
- Тогда где же рай?
- Не знаю, - Россия болезненно прикрыл глаза. – Может… Его и не существует вовсе.
- Нет, его не может не быть, - отрицательно качнул головой Франция и нежно погладил его по щеке, ведя ладонь ниже, осторожно скользя по израненной шее, и остановился, ощутив отголоски ударов выносливого сердца. – Потому что он здесь.
Уголки Ваниных губ дернулись и слегка поднялись кверху, Франциск склонился над ним, бережно целуя, боясь разрушить эту хрупкую улыбку, которую стерла с бледного лица страшная болезнь под названием «война».
Тонкие пальцы потянули за витую веревочку, на которой тускло блеснул крестик.
Франция никогда не воспринимал православие, просто не мог его понять, но слыша от других, как Россия разрушал свои церкви, отказываясь от религии, Бонфуа вдруг подумал, что эта тоненькая ниточка с символом веры незримым образом связывала нынешнего Ивана с прежним, с тем, кто умирал вместе с царской семьей. С тем, кого он так опрометчиво – навсегда - сделал частью собственной души.
Так зачем же ты надел его сейчас?
Нет, сказал себе Франция, он не хочет вернуть былое, моя глупая мечта никогда не сбудется – он не откажется от того, во что верит.
Тебе тоже нужна… надежда?..
Руки уже медленно стягивали с него одежду – так хотелось снять и бинты – его тело красиво, даже сейчас, когда так искалечено – на коже виднелись следы от хлыста, ожоги от каких-то химических растворов и эти зашитые раны, так разительно отличающиеся от других, быть может, ему тоже резали живот и вытаскивали органы без анестезии?
Франция был достаточно осведомлен о том, какие опыты был способен проводить Германия с самым равнодушным видом.
И его хотелось убить. Нет, не просто, а как-нибудь изощренно и со вкусом…
Франциск не мог оградить Ивана от этого. Равно, как и не мог сказать, что все уже позади.
Единственное, что он мог – ласкать его кожу, вновь вспоминать запах его волос, зарываясь в них лицом, дразнить, нарочито медленно проводя языком по ключицам, очень хорошо помня о том, что тихий французский шепот – самое лучшее обезболивающее для России.
Обескровленные губы беззвучно шевелились, пока Бонфуа слегка покусывал мочку уха, ладони гладили живот, опускаясь, еще один поцелуй забрал вырвавшийся слабый стон.
Сегодня тебе не будет больно, родной.

*****

Новый рассвет.
Небессмысленный, как несколько лет назад.
И откуда только взялась эта уверенность, что что-то изменилось?
Если ты знаешь, что есть то, за что ты хочешь и можешь бороться… Да… Я ведь просто забыл.
Франция, проснувшийся первым, крепче прижался к Ване, изумительно теплому и уютно сопящему ему в плечо.
Он не жалел, что эта ночь закончилась.
Ведь теперь он знал, что каждый день делает их ближе к Победе.