Веха первая.
11 октября 1480 года

О храбрые, мужественные сыновья русские! Постарайтесь защитить свое отечество, Русскую землю, от поганых, не жалейте своих жизней, пусть никогда не увидят глаза ваши разорения святых церквей и домов ваших, и погибели детей ваших, и поругания жен и дочерей ваших! (Повесть о стоянии на реке Угре – Софийская вторая летопись)

То были древние времена, покрытые тайной, мраком, кровью и жестокостью. Да, он отлично помнил, как стоял тогда посреди расцветающего первым цветом поля, держа в руке тяжелый, грубо кованный меч, на конце которого запеклась кровь его врага. В тот момент у него в голове пронеслась мысль о том, что меч все же заржавеет от запекшейся крови, и что очистить его он уже не успеет. Он стоял, совсем юный, в тяжелой кольчуге, тянувшей его к земле, в высоких сапогах, в которых было слишком жарко, а голову с копной пепельных волос лишь недавно перестал сжимать неудобный железный шлем, который он сбросил, когда наносил свой последний, решающий удар в место, что чуть ниже сердца.

А прямо перед Иваном, в траве насыщенного ярко-зеленого цвета и белых одуванчиках лежал Орда. Тот, с кем он боролся чуть ли не все то время, что он себя помнил, тот, кого он, как все считают (да и как пытался считать он сам), ненавидел. Но Иван, сейчас упавший перед темноволосым мужчиной на колени, уже ни в чем не был уверен: ни в своей борьбе, ни в своей ненависти.

Орда был высоким, мощным, статным. Он производил впечатление, и все в нем буквально кричало о его силе. Ваня, будучи тогда центром земель русских, был еще совсем юн. На вид ему нельзя было дать больше четырнадцати-пятнадцати лет. Стан его был тонок и нелеп в этом тяжелом обмундировании, что он на себя одел. Иван поежился от очередного порыва совсем не весеннего ветра, он будто пробирал до костей, заставляя маленького Россию сжиматься и дрогнуть от холода. А прямо над юношей в воздухе витала и сама причина этого неожиданного холода – Генерал Мороз, его верный союзник и помощник с недавнего времени.

Россия, воткнув меч во вмиг промерзшую землю, пододвинулся ближе к Орде и посмотрел на него своими большими глубокими аметистовыми глазами. Какая буря эмоций в них тогда была! О, таких эмоций на лице Ивана больше уже, наверное, никто и никогда не увидит. Все будут видеть лишь въевшуюся в его лицо маску с мертвой улыбкой на лице, которая, создавалось такое впечатление, будто примерзла к его коже. Но тогда Россия был другим. Тогда он еще чувствовал, жил, дышал. Тогда он еще не был взрослым, и именно потому в этих еще детских глазах читалась не справедливая на тот момент радость победы, а непонятные даже ему самому растерянность, боль и отчаяние. Ваня чувствовал, что вместе с Ордой, который сейчас доживал свои последние минуты, он потеряет многое. Чувствовал это Ваня тогда сердцем, отчаянно колотящимся в его груди. Сердцем, которое чувствовало все неправильно. Ведь Золотая Орда грабил, уничтожал его, и что же в ответ на это чувствует Ваня? Боль потери очень близкого человека. Как то страшно бы ни прозвучало, но он терял сейчас действительно близкого человека. И Ваня не хотел в этом признаваться, но эти чувства были сродни тем, которые он испытывал, когда потерял мать, - Киевскую Русь.

Молодой парень осторожно убрал длинную прядь иссиня-черных волос с лица своего - теперь уже - бывшего хозяина, смотря прямо в хищные, с узким разрезом, глубокие золотистые глаза. И в тот момент Ване подумалось, что у зла не может быть вот таких глаз. Ведь даже у Византии, у прекрасного, светлого Византии, не было таких красивейших глаз. Из горла мужчины вырвался протяжный хрип, и его дыхание в очередной раз сорвалось. Обычно властный ровный голос звучал непривычно мягко и смиренно.

- Не заметил я, как ты вот таким стал,- проговорил Орда, пересиливая кашель, рвущийся наружу. - Упустил, дурак старый.

Ваня продолжал неотрывно смотреть на мужчину, отчего-то чувствуя стыд. Словно и не было его побед, словно и не было радости от выигранных сражений, словно не было того горя и тех бессчетных слез, от которых он вот-вот должен был избавиться навсегда. Будто он снова вернулся туда, на три века назад, и вновь был испуганным мальчишкой, не сдерживающим криков ужаса при каждом появлении Орды.

- Возмужал ты, Ванька. Вон каким стал. Кто же мог подумать, а? – и замолчал, когда дыхания совсем не хватало. – Что же ты молчишь, поговори со мной, пока…

Ваня открыл рот и запнулся, наткнувшись на насмешливый взгляд золотистых глаз. Мужчина через силу поднял здоровую руку и зарылся пальцами в густые, сильно отросшие волосы Вани.

- Красивый ты, Ванька. Думал я, что ты моим всегда будешь. Такой ласковый, красивый и непокорный, но нет… Не сложилось. С такой красотой много тебе придется пережить, Ваня. Нападать будут, пытаться забрать себе. А меня рядом не будет уже. Справишься? – губы искривились в улыбке.

Ваня только кивнул, не в силах вымолвить ни слова и пытался себя сдержать из всех сил, чтобы не заплакать. Но Орда заметил.

- Ты чего,реветь надумал? Ты кончай это, Ваня. Ты же сильный… - мужчина замолчал, услышав характерные всхлипывания. - Ну чего ты ревешь, рева-корова?.. Вот, чувствую, что все. Скоро уже… Ты береги себя, главное. Если уж меня скинул, то другим вообще не позволяй, понял? Не прощу тебе, с того света достану, - и рассмеялся надрывным хриплым смехом, чувствуя, как изо рта начала идти кровь, тонкой алой нитью стекая по подбородку. Ваня тоже это заметил и обеспокоено заметался на месте, наклоняясь поближе к своему мучителю, пытаясь сделать…Сделать что? Он должен был сейчас сидеть и с безразличием наблюдать за смертью этого варвара. Ване захотелось разреветься еще пуще. Только уже оттого что все у него вечно не так. Не так, как у всех.

- Глупый ты. Я ж тебе столько горя учинил, а ты, того и гляди, меня спасать кинешься. Но нет, Ваня, поздно уж. Кончено, – тяжелая грубая рука с обветренными пальцами прошлась по лицу Ивана и замерла на щеке, утирая влажную дорожку слез. - Красивый ты, Ванька, сам знаешь. Ненавидеть тебя за такую красоту будут. Но ты не раскисай, ладно? Не для того ты меня убивал, чтобы нюни тут разводить, – Орда неожиданно отвернулся и произнес куда-то вдаль совсем не своим голосом, не в силах смотреть в эти невозможно большие, непозволительно детские глаза.

- Нравишься ты мне, Ванька. Скучать по тебе буду, - и спустя мгновение золотистые глаза, в которых пляшут искорки смеха, снова смотрят на молодого парня. – Ну а ты?

Ваня шмыгнул носом и изо всех сил замотал головой из стороны в сторону, чем вызвал очередной приступ хриплого смеха у взрослого мужчины.

- И правильно, не скучай по мне, не надо. По такому не скучают нормальные люди, Вань. Но ты же…ты же у меня ненормальный на всю свою голову, - рука мужчины, лежащая на щеке у Ивана, безвольно опустилась, но юноша тут же быстро ее перехватил и взял в свои ладони, крепко сжимая. До белых костяшек пальцев и сведенных зубов. Иван слегка ослабил захват лишь когда увидел, что Орда поморщился от боли.

- Прости, - тихое, почти неслышное в завывающем ветре.

- Мальчишка, еще и прощения просишь, - Орда чувствовал, как холод медленно охватывает все его тело, и лишь рука, которую юное государство сжимал в своих двух ладонях, была теплой.

Времени совсем не оставалось.

- И ты меня, Вань, прости, если можешь. Это же я…Из-за меня все от тебя отвернутся, ты только главное не отворачивайся, хорошо? От людей не отворачивайся. Ты особенный, знай это. И борись за себя, за свою непохожесть, за себя борись. Изо всех сил, Ваня, а когда совсем невмоготу будет, меня вспоминай. Сжимай зубы от злости на меня и круши врага. Так ты больше не будешь ненавидеть, обещаю, - снова едва заметная улыбка.

Тут Ваня поддался какому-то странному порыву и положил руку мужчины себе на сердце, смотря на него умоляющим взглядом, прекрасно понимая, что не сможет вслух сказать то, что чувствует. Орда рассмеялся и все же произнес:

- Да, Ваня, знаю. И любить ты так тоже больше не будешь, а все из-за меня, убил я это в тебе, верно, мальчик?

Вдруг по телу Орды прошлась страшная судорога и глаза мужчины закатились, закрываясь. Ваня в панике наклонился к широкой груди мужчины, сердце у того почти не билось. Слезы текли уже ручьями из больших детских глаз, но Ваня уже не обращал внимание. Он глубокими вдохами глотал свежий воздух свободы и одновременно пытался избавиться от обруча боли, стянувшего ему грудь.

И тут - словно прорыв плотины. Все те слова и мысли, о которых он молчал, наконец-то вырвались наружу бессвязным потоком.

- Подожди! Подожди же, ты! Слышишь? Слышишь меня? – он прислушался к дыханию взрослого мужчины. - Я... я не в обиде, и прощаю тебя, и мне жаль. Господи - господи, прости меня, но мне так жаль! Я…простите все, мама, сестры, простите меня! - Ваня зажмурил глаза и, наклонившись к лицу мужчины, осторожно прикоснулся к его губам мимолетным движением. - Люблю тебя. Хорошо? Слышишь? Ненавижу, да. Ненавижу, это тоже правда. И мне страшно. И я рад, и... Простите, родные, Боже мой, что же я... Отчего же я такой?..

Мужчина через полузакрытые веки наблюдал за страданиями юноши и корил себя за то, что уже ничем не сможет помочь. И вместе с тем радовался, что больше не сможет сделать ему больно.

- И я тебя, Ванечка. Люблю и нена... Ванечка. Хороший мой, вот и все. Поцелуй меня еще раз. Еще раз! Так приятно, Ванечка.

Орда никогда не называл его Ванечкой. Возможно, именно поэтому молодой паренек выполнил его просьбу. А возможно, и потому, что не мог отказать умирающему. А возможно, и сам так чувствовал. Все было сложно, и самым простым тогда было слушать голос мужчины и выполнять его просьбу.

Губы Ивана изо всех сил прижались ко рту мужчины, руки в отчаянном неловком движении обвили его плечи. Он продолжал вжиматься губами в холодные тонкие губы Орды, когда понял, что все. Смуглое лицо как-то враз посерело, приобретая странный землистый оттенок, хищные острые черты лица смягчились, а красивые глаза смотрели куда-то ввысь, прямо в самое небо, и в них уже не было задорных искорок, так хорошо знакомых Ивану.

Ваня себя ненавидел в этот момент. За то, что сейчас творилось в его душе, за эти ненужные слезы, за эти крики боли, в которых то и дело проскальзывали «люблю» и «ненавижу», за то смятение и непонимание. И за боль. Не от раны в предплечье, а за ту, что поселилась на самом донышке его сердца, которая, как ему казалось в тот момент, уже никогда его не покинет.

Прошла почти тысяча лет, а боль все еще не утихла. И смятение никуда не ушло. И часто в ночных кошмарах и сладких снах Иван, уже взрослый мужчина, продолжал выкрикивать эти пресловутые «люблю» и «ненавижу».

Веха третья.
26 февраля 1812 года

О новый Вавилон, Париж!
О град мятежничьих жилищ,
Где бога нет, окроме злата,
Соблазнов и разврата;
Где самолюбью на алтарь
Все, все приносят в дар!
Быв чуждых царств не сыт, ты шел с Наполеоном,
Неизмеримым небосклоном
России повратить,
Полсвета огорстить.*

Версаль всегда был для Франции чем-то особенным. Известнейшая резиденция королевских особ, место, где вершились как судьбы человеческие, так и судьба всей страны в целом. И вот в одном из роскошнейших залов этой жемчужины Франции, отделанном недюжинным количеством червонного золота, которое отражали многочисленные зеркала в блеске сотен свечей, в ярости сейчас метался Франциск Бонфуа, активно жестикулируя при каждой сказанной фразе:

- Нет! Кем он себя возомнил?! Этот неотесанный грязный русский! Я ему отдал Финляндию! Я обязался не нападать! А он? Англия больше не блокируется им! Еще и отказывает моему господину в браке сначала с его прелестной Катенькой, а затем и его «милой сердцу» Анечкой?** Да как он, черт дери, смеет мне перечить?! – в сердцах Франциск скинул все бумаги с большого дубового стола, покрытого зеленым сукном.

Австрия с Пруссией, сидящие на обитом шелком диване около стола переговоров, красноречиво переглянулись. Они уже около часа выслушивали стенания Франциска о «подлом русском», о его сорванных планах относительно Англии и вообще о несправедливости устройства этого бренного мира. И это сейчас говорил человек, который уже поставил полмира на колени. Смешно, право слово.

- Я спрашиваю, кто он такой, чтобы мне перечить?! – вскричал Франциск, резко разворачиваясь на каблуках и обращая к двум мужчинам свой гневный взгляд.

Австрия, будучи Австрией, лишь безразлично пожал плечами и поправил элегантным, явно отрепетированным не один раз движением очки, которые съехали на кончик носа. Это простой жест, на который француз обычно вообще не обращал внимания, в тот момент просто вывел его из себя.

- Родерих! Будь так сказочно любезен, прекрати строить из себя идиота, которому ни до чего нет дела! Я должен усмирить Россию, слышишь? Должен поставить его на место. Невозможный… – на лице у Бонфуа промелькнуло какое-то странное выражение, которому Родерих не придал значения. Затем Франциск в два шага оказался около дивана и схватил австрийца за грудки, заставляя бедного Австрию подняться на ноги.

Франциск был страшен в гневе. Особенно для того, кто ни разу не видел его в подобном состоянии. Однако Эдельштайн был человеком привычным. И потому на такой резкий выпад Франции он только устало прикрыл глаза и осторожно разжал цепкие пальцы высокого светловолосого мужчины на своем шелковом платке.

- Господи, Бонфуа, успокойся же. Гилберт, ну хоть ты скажи ему! - косой взгляд в сторону развалившегося на диване прусса.

Альбинос, спокойно потягивающий вино из граненного хрустального бокала, только сверкнул на Франциска белозубой улыбкой. Франциск приподнял одну бровь, поворачиваясь к нему всем корпусом, от чего прусс от неожиданности икнул, проливая вино себе на камзол – в такой ситуации Байльшмидту хотелось привлекать к себе как можно меньше внимания, как бы странно это ни звучало.

- Э-э-э, Франциск, Великий Я уверен в том, что у тебя все получится. Все, что бы ты ни задумал.

Австрия снял очки и осторожно потер переносицу. Что он тут делает с этими двумя дураками? Нет, ну как можно вот так относиться к вещам? Один истерит по поводу и без, другой строит из себя вечного недалекого идиота.

- Все получится? Ты сейчас серьезно? Гилберт, во имя всего святого, что за детский сад? – поморщился Эдельштайн.

Гилберт, оставаясь верным самому себе, вспыхнул в один момент, подобно спичке. Он яростно вскочил на ноги, не замечая, как бокал с вином летит на отполированный до блеска пол, и его содержимое выплескивается на паркет, и возмущенно ткнул австрийца в грудь.

- Как же ты меня раздражаешь, Эдельштайн! Вечно бубнишь что-то, как старая бабка! И как ты там меня назвал? Ребенком? Ну а ты-то у нас, конечно, самый…

- Убери свои руки, Байльшмидт! – резко прервал его Австрия, повышая голос и отступая от прусса на шаг назад.

Франциск переводил взгляд с одного своего союзника на другого и про себя думал, что связался с идиотами. Идиотами, которые не понимают всю серьезность ситуации. Они, что, не могут своими мозгами дойти до простого умозаключения: Россия опасен. С сильной армией, с огромным населением, с необъятной территорией и с полным отсутствием каких-либо военных конфликтов. Даже Турция, и тот сдался ему на милость, заключив этот чертов союзный договор. Да у русского полностью развязаны руки, а эти двое сейчас тут собачатся, как муж с неверной женушкой!

- Господа, хочу обратить ваше внимание на то, что если вы сию же минуту не соизволите замолчать, я буду вынужден констатировать тот факт, что мое настроение совсем уж стало паршивым. А я думаю, что никому не хочется, чтобы у меня было плохое настроение, верно? – голос француза стал обманчиво мягким, обволакивающим.

Прусс только тяжело сглотнул и сел обратно на диван. Эдельштайн остался стоять напротив Франции.

- Франциск, друг, по-моему, ты преувеличиваешь существующую незначительную проблему во сто крат. В самом деле, твое положение просто превосходно. А с Россией всегда проблемы, или ты забыл? – резко перевел в нужное русло тему австриец, надеясь вернуть встрече прежний деловой тон. А то все скатывалось к обычному балагану. К тому же, Франциск и так уже был на пределе. Еще немного и может сорваться, а тогда уже всем не поздоровится.

Но то ли Родерих что-то сказал не так, то ли, наоборот, сказал что-то слишком правильное и точное, что Франция весь преобразился. На секунду блондин замер, и уже в следующее мгновение его лицо осветилось неожиданной догадкой. Он задумчиво потер рукой подбородок, смотря на Гилберта долгим неотрывным взглядом. Пруссии этот взгляд совершенно не понравился.

- О нет, mon ami, не с Россией проблемы. Просто сам Россия – проблема. А что мы делаем с проблемами?

Альбинос понимал, что француз говорил с Австрией, но этот странный взгляд заставил его сжаться и выдавить через силу крайне неуверенным голосом. В этот самый момент он не был похож на самого себя.. Но что тут поделать, в эпоху Наполеоновских войн мало кто оставался верен себе. Разве что, Австрия.

- Мы...мы их решаем?..

- Ты поразительно догадлив, мой дорогой Гилберт. А знаете ли вы лучший вариант решения такой проблемы как Брагинский? – глубокие, как самое бездонное море, глаза Франции засияли триумфом и жаждой чего-то… Этот взгляд Гилберт не мог спутать ни с чем другим. Так он смотрел на тех, кто вскоре падал перед ним на колени.

У Австрии внутри все похолодело, когда он понял, куда клонит блондин. Ну нет! На это Австрия не подписывался, когда заключал с Францией союз. В конце концов, главное – уметь вовремя остановиться. А Франциска, похоже, захватил азарт нового приключения и жажда чужой крови. Крови Брагинского.

Австрия себя суеверным никогда не считал, полагая, что суеверия – это удел слабых; этакие завуалированные страхи недалеких людей. Но неожиданно ему вспомнилось, как они с Пруссией и Герцогством Варшавским сидели в гостиной за кружками пива после очередной славной победы, и поляк дурным голосом орал что-то про родственников-демонов, а еще что-то о том, как ему, Феликсу, в жизни тотально не повезло с соседями.

«Я вам отвечаю! У этого русского черта даже кровь, наверное, тотально ядовитая! Я, типа, когда его ранил, - давно дело было - так у меня тотально сабля заржавела и искривилась! Нет, представляете? Я вам говорю, демон он!.. »

Австрия встряхнул головой, отгоняя непрошенные воспоминания, которые тонкими нитями окутывали его сознание сейчас, когда Франциск начал говорить о своих планах относительно России. Нет, Родерих, конечно, не верил во всю эту чушь про ядовитую кровь, про демонов – этим больше как-то Англия увлекался – но, тем не менее, какое-то жутковатое предчувствие чего-то страшного заставляло ладони мелко дрожать, а плечи вздрагивать.

- Франция… - глухим голосом начал Эдельштайн, кидая очки на диван и с силой проводя ладонями по лицу.

- Правильно, Родерих, - не глядя на него проговорил Франция. - Проблемы нужно уметь не просто решать. Их нужно уничтожать. Окончательно и бесповоротно. Так?

Пруссии оставалось лишь беспомощным взглядом смотреть на Австрию, который, наконец, потерял свою обычную маску хладнокровия и надменности. Вот только прусса сейчас это отнюдь не радовало.

~*~*~*~

Австрия, спустя полчаса, проходил по коридору с чашкой свежего чая, когда услышал характерные звуки, доносившиеся из спальни француза. Родерих лишь покачал головой из стороны в сторону, понимая, что последний рубеж в виде Пруссии на пути к России благополучно пройден Францией.

Дело приобретало опасный оборот.

~*~*~*~

Австрия стоял сейчас напротив Российской Империи и сам до конца не понимал, что он тут вообще делает. Но одно он знал совершенно точно: если он сейчас не сделает хотя бы что-то, то для него, конкретно для него, все может закончиться плачевно.

Союзники – это дело хорошее, но, как известно, преходящее. К тому же, будучи натурой гордой, Австрия не хотел превращаться в очередного вассала Франции, как то стало с Испанией, Рейном, Польшей и другими. Совсем не хотел. Но еще больше он не хотел умирать. Наверное, именно поэтому он стоял перед Иваном в переправочном пункте близ Немана. Переправочный пункт представлял собой большую матерчатую палатку, в которой уместилось поразительно большое количество мебели для подобного сооружения. Россия сидел напротив него на небольшом стуле перед большим, грубо сколоченным письменным столом, на котором были разбросаны в беспорядке многочисленные бумаги. Краем глаза он усмотрел карту российско-прусской границы. На которой они сейчас, собственно, и находились.

- Ты просил меня о встрече, Родерих. Я весь внимание. Франциск что-то просил передать? – кривая усмешка на бледном лице. И австриец только сейчас заметил глубокие тени под невообразимо красивыми лиловыми глазами, так похожими на его собственные, но все равно другими. Иван тоже устал от всего этого. Как же Родерих его понимал. Война выхолащивает, убивает и уничтожает. Если не тебя самого, то твои чувства, энергию – это точно.

Но тут до него дошел смысл сказанной Иваном фразы, и вся апатия мгновенно испарилась, уступая место злости и раздражению.

- Я не мальчик на побегушках, Брагинский, – резко одернул его Австрия, сверкая глазами из-под стекол очков.

- Но ты близок к этому, да? Именно поэтому ты здесь, а не с Франциском, – насмешливо поинтересовался Россия, склонив голову набок.

Всегда такой: прямой, резкий, бьющий по самому больному без капли сожаления. Австрия всегда думал, что такие долго не живут. По крайней мере, не живут на вершине мира – он очень хорошо помнил Испанию и не воспринимал всерьез Пруссию именно поэтому. Но Иван был таким, и вот он уже долго играет большую роль на мировой политической арене. Но он все же другой. Непонятный, не такой, но очень похожий.

«Лучше недолго гореть ярко, чем тлеть никчемно всю свою жизнь, Австрия» - Испания ему улыбался, стоя перед ним и Франциском на коленях. Тогда началось его очередное падение. Мало что оставалось в нем от бывшего Антонио, властителя громадных территорий и грозы морей и океанов.

От русского он никогда ничего подобного не слышал, да и не представлял Родерих себе подобного Ивана. Он всегда был чудаковатым, не от мира сего. Но жил тем не менее ярко. Возможно, и не горел солнцем на земле, но умел запоминаться. Умел быть диким и необузданным. К счастью для Европы, да и для остальных, не всегда.

- Думаешь, то, что я здесь сейчас нахожусь, выгодно только мне? Если бы так, ты бы меня не слушал, - парировал выпад австриец, стараясь не потерять остатки своего хваленого самообладания и выкинуть уже эти нелепые мысли из головы. Он просто давно не видел Ивана, а тот всегда умел сбивать с толку одним своим видом.

- Австрийская дипломатия во всей красе. Аплодирую. Правда, не стоя, - эти редкие издевательские хлопки заставляли кровь бурлить в венах, но Австрия держался.

- Ты знаешь сам, что он близко. Слишком близко, - у Эдельштайна не совсем получилось сказать это таким тоном, каким он думал это сказать. И губы австрийца недовольно скривились. Главное сейчас - не дать слабину.

Россия приподнял брови, глядя на Австрию снизу вверх. Затем безразлично пожал плечами и углубился в изучение каких-то документов, прекратив смотреть на своего гостя.

- Ты для этого сюда пришел? Эта новость настолько нова, что уже давно устарела, Родерих. Я не глухой. И не слепой. Я же вижу, чего он хочет, – Иван твердой рукой поставил размашистую подпись под законопроектом, который недавно составили советники Александра.

- А я не дурак, Брагинский. И я на стороне победителя. Победитель сейчас Наполеон.

Родериха просто невозможно бесило то, что Россия сидел перед ним с таким видом, будто это не его дальнейшая судьба сейчас решалась.

Брагинский на это только хмыкнул и продолжил молчать, терпеливо выжидая, когда уже Австрия дойдет до сути дела.

-…Но победитель – это дело крайне непостоянное. И своих людей отправлять на смерть ради сомнительного предприятия мне не хочется. Я знаю, что вы с Бервальдом заключили союз. Твой север в безопасности. Но целятся всегда наверняка, Брагинский, – на этой фразе Иван резко поднял голову и устремил пронзительный взгляд своих аметистовых глаз на австрийца.

Кажется, вот они и пришли к этому.

Австрия наблюдал внимательно за Франциском. Тот восхищенно смотрел на своего предводителя. Перед ним стоял невысокий, коренастый, немного неуклюже сложенный человек, но, - Mon Dieu! – кого заботит внешность? Кого заботит его внешность, когда вот он, именно он поставил на колени всю Европу? Вот уже покорены Испания, Италия, Рейнский союз и Герцогство Варшавское. А дальше… Дальше – лучше. Дальше – больше. Ему не приходилось в этом сомневаться.

- Если я возьму Киев, я схвачу Россию за ноги. Если я овладею Петербургом, я возьму ее за голову. Заняв Москву, я поражу ее в сердце,*** – говорил Наполеон, смотря со снисхождением на блондина, который подобострастно ему улыбался. Бонапарт любил это. Любил такие взгляды, полные восхищения, любви и страсти. Любил потешить свое тщеславие. И все ему с радостью в этом потворствовали.

- Наверняка? Очень интересно, Эдельштайн, что Франциск подразумевает под этим наверняка? Хотя я приблизительно догадываюсь, – Иван откинулся на спинку стула, с прищуром глядя на своего визитера.

- Тогда ты должен понимать, что одного удара недостаточно. Чтобы убить, нужно не только пронзить сердце, но и отрубить ноги, а также снести с плеч голову. Так? – Австрия напряженно всматривался в лицо русского, пытаясь прочитать его чувства. Не получалось.

- Так, – утвердительный кивок. - Банально, не находишь? Всегда думал, что у Франции более богатая фантазия.

Австрия стоял, не смея сдвинуться с места. Иван не дурак. Далеко не дурак. Но что же выходит, он уже знал? Эдельштайн почувствовал себя идиотом. Кто мог ему сказать? Пруссия? Нет, он не мог. А больше никто. Только Гилберт, он сам и Франция знали о…

Рот у австрийца от неожиданности приоткрылся, а брови взмыли вверх. Франциск. Ну не мог же он быть таким идиотом, чтобы разболтать…

- Но…Эдельштайн. Я учту, - Россия смотрел на Австрию и вместе с обезоруживающей улыбкой улыбались и эти невозможные глаза.

«Я должен усмирить Россию, слышишь? Должен поставить его на место. Невозможный…»

«Я не глухой. И не слепой. Я же вижу, чего он хочет.»

Господи, Франциск, ты всех нас погубишь, чертов любвеобильный идиот!

~*~*~*~

6 часов утра 12 июня 1812 года

Россия уже около получаса молча выслушивал истерические рыдания Литвы, который рассказывал Ивану о том, как Наполеон оккупировал Вильно и сейчас находиться в Ковно, что уже было российскими территориями. А то Иван и сам не мог понять, что на его земле находятся чужаки. После очередного надрывного всхлипа Литвы, Ивану оставалось лишь только тяжело вздохнуть и погладить несчастного Ториса по спутанным волосам цвета теплого шоколада. Торис вскоре ушел – Наполеон потребовал его немедленного присутствия. И Лоринайтис, растягивая виноватую улыбку на лице, поспешил откланяться. Иван на это ничего не сказал, потому что все сам прекрасно понимал. Что Торис не виноват, что бороться долго против Великой Армии он все равно бы не смог. К тому же Феликс всегда имел на него большее влияния, чем кто бы то ни было.

Затем пришли Беларусь и Украина, и вот тут Иван начал беспокоиться о дальнейшем воплощении задуманного им плана в жизнь. Братья были в крайне плачевном состоянии, но боролись до конца. По-прежнему стояли Витебск и Киев. И видя, как его младший брат лежит на кровати, весь в перевязках, через которые постоянно проступала новая кровь, как бы часто не меняли бинты, Ваня стал понимать, что на карту поставлено нечто большее, чем его дальнейшая судьба и судьба его народа.

Николай упрямо отказывался смотреть в глаза брату, предпочитая взгляду жалости и сожаления беленый потолок обычной деревенской избы. А российская армия тем временем продолжала отступать через Витебск и Полоцк. Россия давно уже имел примерный план того, как действовать в случае наполеоновского вторжения. Сейчас же приходилось терять людей, видеть боль братьев, терпеть свою собственную ради того, чтобы все было точно выверено. До малейшей незначительной детали.

Иван неожиданно почувствовал резкую боль чуть ниже от сердца. Как часто болело то место за всю его историю, он уже отчаялся считать. Больно было каждый раз. И каждый раз по-разному. В этот раз чуть пронзительнее и острее.

Смоленск.

Пора выступать.

Украина смотрел большими синими глазами на своего младшего брата и видел знакомый огонь битвы, полыхающий в них. На простой белой рубахе Ивана чуть ниже груди расползалось кровавое пятно, и он не строил из себя героя, делая вид, что не замечает его. При каждом движении мускулы в плечевом поясе заметно напрягались, на высоком лбу выступила испарина, а губы нет-нет и скривятся при очередном приступе боли.

Сейчас боль можно было показывать. Они никогда ее друг от друга не скрывали. Скрывали только ото всех остальных.

- Я поговорю с Александром по поводу нового главнокомандующего. Барклай и Багратион что-то совсем разругались, а времени на примирения нет. Надеюсь, что встречу Франциска. Одно вам гарантирую: вы лично поучаствуете в изгнании этого заносчивого ублюдка со своих земель.

Николай упрямо молчал, продолжая сверлить напряженным взглядом потолок. Константин судорожно кивнул на слова Ивана, толком не вникнув в их смысл. Да ему это и не было нужно. Он читал в глазах Ивана все, что ему хотелось знать. Все, во что ему хотелось бы верить.

Иван четким отрывистым шагом вышел из избы, хлопнув на прощание дверью, напоследок посмотрев на Беларусь. Он ненавидел, когда его брат плакал. А Николай, хотя и сдерживался из последних сил, но не мог перебороть слезы, которые крупными каплями скатывались по его щекам. Константин прекрасно понимал чувства младшего брата.

- Коленька, он вернется. Непременно вернется. Веришь, Коленька? Мы на стороне правды. С нами Бог, - и высокий парень начал беспокойными движениями поглаживать лежащего на кровати юношу по серебристым волосам. Слезы у того не прекращались.

Со временем они втроем научились верить. Верить в Бога, в высшие силы, потому что иначе выжить казалось просто невозможным. Когда столько бед и невзгод наваливалось разом, Константин говорил, что вера – их ключ к спасению. И постепенно в душе каждого из братьев зажегся тот вечный огонь веры, подаренный им Константином. Этот едва заметный огонек сиял ярким светом на самом донышке их существа, помогая пережить боль, страх, отчаянье и унижение.

Но более всего братья верили друг в друга. И вера эта была настолько несокрушимой, что постепенно она перевоплотилась в силу, неиссякаемую, неодолимую. И сила эта, как и их общая вера, была в единстве.

- Сейчас вернется, а потом? Что будет потом, Кость? Мы все устали, не видишь? И теряем мы что-то важное, только не пойму что, Костя. И страшно мне от этого, - Николая забила крупная дрожь, и Константин, забравшись на кровать, со всей силы сжал младшего брата в своих объятиях, пытаясь заставить забыть его о неуверенности в их будущем, о страхе за их жизни. И заглушить одновременно и свою боль тоже. Он даже не замечал, что причиняет мучения Беларуси, который испустил болезненный вздох, когда брат сжал его уж слишком сильно – раны не давали о себе забыть ни на минуту. Костя вдруг почувствовал, как по его щекам непроизвольно текут слезы, оставляя за собой прозрачные серебристые дорожки. И он не понимал до конца, о чем они сейчас плакали. Но сердце говорило им, что плакать сейчас нужно, а они привыкли слушаться его.

13 сентября 1812 года, Фили

«Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?»****

В обычной избе за наспех сколоченным широким и массивным деревянным столом сидели люди, на первый взгляд, совершенно разные. Объединяло их одно – они все сейчас держали в своих руках судьбу России. Генералы, знатные дворяне и лучшие солдаты обменивались фразами, поначалу ничего не значащими. Но то только поначалу. Постепенно, когда они подходили к самой сути вопроса, реплики становились все резче и жестче, восклицания более страстными и жаркими, и лица уже потеряли свои маски спокойствия и уверенности. Ермолов и Уваров сидели плечом к плечу и тяжелыми взглядами буравили Толя и Раевского. Сейчас они никак не могли сойтись во мнении относительно того, как поступить с Москвой. Первые двое высказывались за очередное генеральное сражение.

- Как же вы, милейшие, не поймете? Это же Москва! – восклицал Ермолов, ему вторил Беннигсен, напоминающий о том, что Москва – это сердце России, древняя и священная его столица.

Толь покачал головой из стороны в сторону и, подавшись всем корпусом вперед так, что грудь его ложилась на стол, проговорил:

- Генеральное? Уважаемый, да в своем ли Вы уме? А если будет второе Бородино? Тогда нам уже не добиться победы. Наша армия ослабла и несет большие потери.

- А Великая Армия, что ли, полна сил и лучится здоровьем? Да они же замерзают уже. Им не хватает провизии. Наверняка, они уже подходят к Москве. И разграбят ее! Разграбят Москву! – вскричал обычно тихий Уваров, вскакивая со своего места и ударяя, что есть силы, кулаком, по столу.

Иван сложил руки перед лицом и переплел начавшие замерзать пальцы. Сам он имел свое мнение, но высказывать его не спешил, переводя взгляд с одной группы спорящих на другую, изредка посматривая на карту расстановки военных сил. Он сидел по правую руку от Кутузова, который был назначен новым главнокомандующим. Ивану сразу полюбился этот добродушный человек с лицом обыкновенного простого солдата, и только величавая осанка, крутой поворот головы и статность всей его полной фигуры выдавали в нём дворянина. Ивану еще и по другой причине понравился этот мужчина – его тоже считали странным. Он не походил на полководца, как того обычно изображают в романах и как таковые ведут себя в жизни. Он, в сущности своей, был простым русским человеком. Русским мужиком, любящим Россию до одурения. Простым, но с умом недюжинным и холодным, с интуицией мягкой, но расчётливой, с сердцем верующим и способным к состраданию. Он в отличие от многих собравшихся здесь, включая Барклая – де - Толли, Беннигсена и Багратиона, были лишен всей этой напыщенной театральности и патетики.

Кутузов так же, как и Иван, продолжал хранить тягостное молчание, хотя пожилой мужчина и чувствовал на себе чужие взгляды, которые уже просили его вмешаться. Ведь он полководец, его слово будет решающим. Кутузов посмотрел на задумчиво разглядывающего карту Ивана. Александр буквально на днях представил их друг другу, и Михаил Илларионович все до сих пор не мог осознать, что все, за что он борется, все, чему он служит верой и правдой всю свою жизнь, сейчас сидит рядом с ним. Иван, заметив на себе пристальный взгляд, вопросительно посмотрел на полководца. Тот отвел взгляд в сторону окна и спросил совсем тихо:

- Больно, Иван?

- Терпимо, - пожал плечами Россия, продолжая рассматривать лицо, изуродованное шрамами и глубокими морщинами. Но отчего-то все это не портило Кутузова. Ведь у него были его удивительные глаза. Точнее, один глаз. Другой был скрыт обычной черной повязкой. Иван был наслышан о том жутком случае в далеком 1788 году, когда военачальника ранили осколком гранаты. И глаз он потерял. Иван больше всего жалел об этом в тот момент. То, как смотрел на него единственный глаз, угрюмо немного, оценивающе, придавало ему сил. А как было бы, если бы у него были оба глаза? Еще больше сил было бы, точно.

- Значит, и еще потерпеть сможешь, - самому себе кивая проговорил Кутузов, с шумом поднимаясь со своего места. Иван удивленно воззрился на него, не до конца понимая, что тот задумал.

«С потерею Москвы не потеряна Россия. ..Из Москвы я намерен идти по Рязанской дороге. Знаю, что ответственность обрушится на меня; но жертвую собою для блага отечества…Приказываю отступать».*****

Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной,
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.******

14 сентября 2012 года. Москва

Франциск жутко злился на себя, на своих союзников и на всех остальных разом за то, что они сейчас сорвали весь план его гениального правителя. О каком новом генеральном сражении здесь могла идти речь? Бородино уже забылось, как нечто страшное и жуткое, впереди еще битвы, а уже сентябрь. Провизии катастрофически не хватало, зимней одежды не было в достаточном количестве. А холода пришли совершенно неожиданно. Он проснулся этой ночью от пронизывающего ветра, и из его горла вырвалось мокрое облачко пара, свидетельствуя о том, что зима уже на пороге. К этому они не были готовы. Но более всего беспокоило Франциска другое: за все это время он еще ни разу не видел Россию. Он честно полагал, что встретит его у границы, проходящей через Неман или при Бородино. Но нет. И это нервировало до невозможности. Он не мог просчитать следующий ход русского, не мог гарантировать того, что действует верно в данный конкретный момент. Почему его не было при Бородино? Почему? И где он был тогда, в каком важном месте, с кем таким важным для него он был, что Иван не пришел? Франциск невольно скрипнул зубами при мысли о том, что Иван где-то прохолаживался не пойми с кем, вместо того, что быть на том чертовом поле, стоять напротив него, биться с ним. Какого черта? Он что, не может уделить толику своего драгоценного внимания даже тому, кто вот-вот должен захватить его земли?

- Мой господин, люди интересуются, какие наши дальнейшие действия. Ведь, позвольте заметить, оставаться здесь более не имеет смысла. Русские отступили, путь на Москву открыт… - это вошел один за командующих батальоном. Франциск оторвался от своих дум и смерил его презрительным взглядом. Неужели этот идиот не понимает, что здесь что-то не так? Что они упускают нечто слишком важное? На Москву путь, действительно, открыт. Но ему казалось глупым и неестественным то, что русские отступили не к Москве, не ринулись на защиту такого важного в стратегическом смысле города, а пошли в совершенно другом направлении. Здесь что-то было не так.

Что именно было не так, Франциск понял, когда он вошёл в Москву. Опустошенную, разрушенную, охваченную огнем. Бонфуа неверяще смотрел на пылающий Кремль с моста через Москву-реку и помнил, как тогда упал на колени, схватившись за голову. А Наполеон стоял рядом с ним и глаза его были расширены от ужаса. То был первый раз, когда великий гений военной стратегии испугался. По-настоящему, до трясущихся конечностей, до ломоты в висках и черных точек перед глазами.

~*~*~*~

Франциск в полном одиночестве шел по разрушенному городу, тут и там слышались крики, ор, брань и звуки выстрелов – то расстреливали подозреваемых в поджоге горожан. Он подошел к одному из немногих уцелевших домов и, прислонившись спиной к выбеленной стене, съехал вниз, на выгоревшую землю. В городе было неожиданно жарко из-за многих очагов пожара, из-за большого количества военных. И потому Франция очень сильно удивился, когда почувствовал холод. Резкий, острый, проникающий внутрь. Бонфуа даже и не думал о его причине, он просто полагал, что начинает сходить с ума в этой чертовой стране, чьи люди все делают странно. Живут, одеваются, воюют, мыслят. Они словно все насмехались над его красивым военным мундиром, над вычищенными до блеска штыками, над породистыми лошадями, над всеми их победами, надо всем.

Он поднял взгляд и увидел девочку лет десяти. Она была вся чумазая, в обычной сорочке, явно с чужого плеча, с длинной русой косой и большими глазами цвета неба. Наверное, небо именно так и выглядит. Франциск за один день, что он находился в этом проклятущем городе, уже успел забыть, как выглядит небо, не закутанное заревом пожарного дыма, небо тихое и ясное без криков агонии, протяжных стонов и выстрелов. Девочка неотрывно смотрела на него, не решаясь подойти ближе.

- Ты красивый. Но ты враг, - произнесла она на своем языке и уставилась на него обиженным взглядом. - У меня маму убили. И сестру. Все из-за поджогов. А я в погребе спряталась. Не думала, что они их убьют.

Франциск не понял ни слова из сказанного этой малюткой, но сердце его защемило от боли. По девочке видно, что она совсем одна в этом мире. Это видно по ее глазам. Либо отец на войне полег, либо мать убили.
Девочка замялась на месте, спрятав руки за спину.

- Ты же не понимаешь меня. Ну и хорошо. Значит, я могу с тобой поговорить. Мне моя бабушка покойная всегда говорила, что высказать вовремя все, что у тебя на душе - это самое важное. Не знаю, правда, что у меня на душе. Но можно я с тобой поговорю? Больше не с кем.

Русский язык очень выразительный. И Франциск не только по интонации, но и по словам понял, что девочка у него что-то спрашивает. Франциск, не задумываясь, кивнул.
Девочка что-то начала говорить, смотря на него своими большими наивными глазами, и Бонфуа прикрыл глаза, наслаждаясь ее голосом. А потом она вдруг замолчала. Он не открывал глаза, думая, что малютка просто о чем-то задумалась и сейчас продолжит.

Но пауза затягивалась.

И холод усиливался.

Франциск резко открыл глаза и не сумел сдержать возгласа удивления. В двух метрах от него сидел на корточках Россия в красивом изумрудном мундире, в темных штанинах и начищенных сапогах. Ружье лежало рядом с ним на земле. Франциск почувствовал, что сидеть ему становилось невыносимо – земля покрылась коркой льда и вмиг промерзла. Бонфуа неверяще провел пальцами по заиндевевшей зеленой траве и осторожно поднялся на ноги.

Иван будто и не замечал его. Русский с улыбкой смотрел в глаза девочке и гладил ее по волосам. Девочка вновь заговорила, вызывая улыбку у России. Он потом наклонился к ней поближе и тихо что-то проговорил на ушко. Девочка заливисто рассмеялась. И смех ее показался французу чем-то странным в таком месте и в такое время. Они с товарищами, засиживаясь допоздна каждую ночь, травили друг другу байки, рассказывали пошловатые анекдоты и тоже смеялись. Но смех этой девочки был совершенно особенным: чистым, звонким, высоким. И Франциск с тоской подумал о том, что давно не слышал подобного смеха.
Иван поднялся и протянул девочке руку. Та радостно вложила свою маленькою ладошку в его широкую загрубевшую ладонь. И Иван, даже не взглянув на Франциска, развернулся и пошел прочь, крепко сжимая ладонь маленькой девчушки.

Позже Франциск будет думать, что это ему привиделось. И только русское ружье, валяющееся на том месте, где сидел Иван, докажет обратное.

26 ноября 1812 года, р. Березина

Иль нам с Европой спорить ново?
Иль русский от побед отвык?
Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды,
От финских хладных скал до пламенной Колхиды,
От потрясенного Кремля
До стен недвижного Китая,
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет русская земля?..
Так высылайте ж нам, витии,
Своих озлобленных сынов:
Есть место им в полях России,
Среди нечуждых им гробов.*******

Франциск не чувствовал своих ног. Он только сильнее кутался в тяжелую меховую, хило сшитую шубу. Бонфуа до конца не хотел признавать своего поражения. Но факт оставался фактом: еще тогда, в полыхающей Москве Наполеон всяческими способами пытался уговорить Александра заключить с ним перемирие. Только тогда у них еще сохранялась призрачная надежда на благополучный исход. Сейчас таковой и в помине не было. Сейчас главной целью командующих остатками некогда Великой Армии, от которой сейчас оставалось чуть меньше двух тысяч человек, было переправиться через эту чертову реку и дойти до Немана. Там уже их ждали Феликс и Гилберт.

Франциск откидывал в дальний угол все мысли о том, каким идиотом он был, когда не послушался Родериха, о том, каким идиотом он был, вторгнувшись в земли Брагинского, каким идиотом он был, рассчитывая на взаимность Ивана тогда, почти два года назад. Когда он лежал рядом с русским на шелковых простынях и покрывал желанное тело горячими поцелуями. Как тогда смеялся Иван и говорил, что ему щекотно и в следующую секунду подминал под себя француза, смотря на него прищуренными глазами и хитро улыбался, очерчивая линию подбородка Бонфуа и говоря ему какие-то глупые нежности. Нельзя сказать, что Франциск любил тогда Ивана, но он испытывал к нему тогда очень сильные чувства, какие он не испытывал давно. Именно потому, наверное, было так больно, когда он видел насмешливую улыбку Ивана, когда он не слышал в его голосе страсти и нежности, которые он так хотел услышать. И, скорее всего, именно поэтому было так больно, когда Иван сидел рядом с Англией и тихо говорил тому, что все будет хорошо.
И сердце почему-то сжималось, когда Иван смотрел на него пустым безразличным взглядом, словно ничего и не было. Того целого века взаимной любви и очарования, восхищения и обожания.

Он сидел у костра в окружении нескольких людей, которые были приближены к его правителю. Тут из палатки вышел слуга Наполеона и сказал, что Бонапарт ждет их внутри. Все потихонечку потянулись внутрь, кроме Франции. Он не сдвинулся с места, продолжая смотреть на то, как языки пламени лижут дрова, как постепенно тепло от костра уменьшалось. Зима дышала им в затылок, свистящим воем ветра говоря об их скорой смерти. Костер уменьшился до совсем небольших размеров, а Франциск даже и не подумал о том, чтобы подбросить еще дров.

К нему никто не решался подойти. Все сидели в нескольких метрах от лагеря своего главнокомандующего, и Франциск чувствовал, как пустота и отчаянье кислотой разъедают его изнутри.

Разве он заслужил вот такой бесславный конец? Нет! Он перестраивал мир! Он менял судьбы стран! Он держал всю Европу в стальном кулаке! Он не может вот так нелепо оступиться. Не может!

Разве его любимый правитель заслужил такое? Нет! Его правитель - гений! Он лучший в своем деле! Он превосходный тактик и стратег! Он знал все наперед, заранее прикидывая все варианты развития событий и безошибочно находя наиболее верный путь решения! Он не мог просчитаться здесь! Не мог!

Костер окончательно потух, едкий дым застилал обзор, а внезапно налетевшая пурга заставляла поеживаться от пробирающего колючего холода. И когда француз услышал тихий голос с едва заметным акцентом, ему поначалу показалось, что это не более, чем его больное воображение. Но нет, сквозь снег, который окутывал прозрачным покрывалом воздух, сквозь непроглядную тьму осеннего ночного неба, Франциск рассмотрел сидящую напротив него мужскую фигуру.

Его очень тяжело не узнать. Статный, высокий, он сидел на бревне, расставив ноги для опоры, к одной из которых было прислонено ружье. На нем был его военный мундир, в котором он был тогда в Москве в сентябре, пепельные волосы осторожно ласкал ветер. Вокруг мужчины словно и не было снежной бури. Лунный свет освещал фигуру, делая его чересчур четким и резким на фоне всей той суеты, мрака и ужаса, что окружали Франциска. Но все же угадывались следы прошедших сражений: усталость в каждой, даже самой незаметной черточке его лица, он немного осунулся и похудел, по неудобной позе можно было догадаться о том, что Иван был ранен. Русский сидел, положив руки на колени и уперев в них подбородок, смотрел куда-то вдаль, за горизонт. Рот его был сжат в плотную тонкую линию, от чего лицо становилось мрачным и угрюмым. На лбу из-за сведенных к переносице бровей пролегла складка, а глаза смотрели на него с пустым безразличием и непонятной жалостью.

И в этот момент Франциск не находил его красивым. Брагинский походил на человека, которого изрядно потрепала жизнь, человека резко и быстро постаревшего, отчаявшегося и измучившегося. И если так плохо выглядел Иван, то как же выглядит тогда он сам? Француз вскинул глаза на русского и передернул плечами от неуютного взгляда.

- Ну, вот и встретились, Франциск, - голос у Ивана был на удивление ясным и твердым. – Рассказывай, что ты, как ты? Почти не ранен, как я погляжу. Но покалечен ты гораздо больше внутри, чем снаружи, да? Я рад.

Иван тяжело вздохнул и прикрыл глаза, откидывая голову назад.

- Чего молчишь? Или не рад видеть? – в голосе послышались знакомые смешинки, что французу показалось диким в сложившейся ситуации.

- Мне нечего сказать, - тихо, невнятно, убито. И пусть внешне Франциск выглядел сейчас и вправду лучше Ивана, но голос выдавал его с головой: он был сломлен, разбит и уничтожен.

- Тебе нечего сказать после всего, что ты тут наворотил? Зачем Франциск? Нет, не так, за чем ты пришел? – в голосе, чистом и ясном, открыто читается непонимание и растерянность. Совсем небольшая, правда.

- За тем же, за чем всегда приходят, Иван, - Франциск с непреодолимой нежностью смотрел на сидящего перед ним человека. Это чувство все еще жило в нем, заставляя радоваться Ивану, его голосу, его смеху.

- Это не ответ, Франциск. Я спросил, за чем?

- Может, за взаимностью? – шутливо проговорил Франциск, выдавливая из себя грудной смех.

«С такой красотой много тебе придется пережить, Ваня. Нападать будут, пытаться забрать себе. А меня рядом не будет уже. Справишься?»

И снова эти слова, этот голос, который до сих пор заставляет Ивана вздрагивать. Да когда он уже отделается от этого чувства? Чувства постоянного присутствия этого страшного человека? Когда?

- Идиот. Почему не отговорил его? – резко прервал его Иван, не желая возвращаться в пучину невеселых мыслей.

- Он великий, Иван. Он гений. Гении никого не слушают, - смиренно и как-то болезненно проговорил Франциск, не замечая, как в глазах Ивана промелькнуло отвращение.

- Именно потому гении и погибают, Франциск. Причем гораздо быстрее остальных погибают. Передай ему, что я его уничтожу. Растопчу. Вдавлю в грязь. И перед всем этим он испытает такой позор, что, наконец, устыдится своей гениальности, - голос Ивана ровно и четко ронял каждое предложение, отрубая его от предыдущего так, что каждая новая фраза вдавливалась в мозг и захватывала разум. Франция наяву представил себе уничтожение, грязь и смерть. Ему стало страшно.

- А теперь уходи, Франция. И знай. Ты не первый, и навряд ли ты будешь последним. Но моя земля необъятна – в ней можно укрыть множество трупов славных воинов и подлецов. Многие находили здесь свое последнее пристанище. Помни об этом. А сейчас живи, ведь пока ты еще не уничтожен. Пока ты не унижен. Но будешь вскоре. Даю слово. Я не прощаю убийц своего народа, Франциск. Ты это знаешь, – Иван тяжело поднялся, поднимая ружье и перебрасывая его через плечо.

Франциск с отсутствующим выражением лица наблюдал за тем, как фигура России растворяется в темноте ночи. В сердце проникала пустота поражения. Сейчас он понял, что проиграл.

~*~*~*~

30 марта 1814 года, Париж

Хоть прелестей твоих уставы
Давно уж чли венцом мы славы;
Но, не довольствуясь слепить умом,
Ты мнил попрать нас и мечом,
Забыв, что северные силы
Всегда на Запад ужас наносили...
О росс! о добльственный народ,
Единственный, великодушный,
Великий, сильный, славой звучный,
Изящностью своих доброт!
По мышцам ты неутомимый,
По духу ты непобедимый,
По сердцу прост, по чувству добр,
Ты в счастьи тих, в несчастьи бодр
Царю радушен, благороден,
В терпеньи лишь себе подобен.********

Иван сидел на вороном коне, а позади него возвышались ворота Сан-Мартен. Был ясный весенний день. Город еще пока полыхал пламенем недавно прошедшей битвы, но солнце было уже высоко и светило ярко. Светило победителям. Впереди Россия видел прямую спину Александра, рядом с которым был король Пруссии, Фридрих. Союзник – вещь, действительно, преходящая. В тот момент Иван пожалел лишь о том, что Кутузов этого уже не видит. Человек, благодаря которому все это стало возможным. Поэтому Иван прижал руку к своему сердцу и тихо воззвал к его душе:

«Мы победили, Михаил. Окончательно. Видишь? Это твоя победа тоже».

Конечно же, Беларусь и Украина тоже были рядом с Иваном.

Они лично были с ним, когда выдворяли врага из Прибалтики, Варшавы и Пруссии.

Лично были рядом с ним, когда Франциск подписывал капитуляционный акт.

Лично были с ним, когда француз в слезах умолял простить его, а Беларусь молча подал тому руку, поднимая проигравшего с пола. Украина и Россия наблюдали за этим со стороны и думали, что, возможно, оно и правильно. Отыгрываться на заведомо более слабом противнике они считали делом неблагодарным.

Со всех сторон слышались поздравления и радостные возгласы. В воздухе раздавались последние победные выстрелы. И Ивану не нравились, когда вот так стреляют во имя одержанной победы. Во имя победы стрелять не надо. Поэтому он, не обращая внимания на прусских генералов, растрачивающих просто так патроны, спрыгнул с коня и подошел к братьям, которые тут же последовали его примеру.

- Ну что? – Россия как-то неуверенно улыбался глядя то на Костю, то на Колю. – С победой?

- Да нет, Ванечка, не так, - хитро улыбнулся Николай и крепко сжал братьев в своих медвежьих объятиях. Беларусь поднял голову к небу и прокричал во весь голос:

- С победой нас! С победой! – и рассмеялся веселым заливистым смехом, который в следующее мгновение был подхвачен его старшими братьями.

Так был положен конец эпохе Наполеоновских войн.

П\А:

* - Г.Р. Державин «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества...»
** - император Александр I действительно отказал в браке Наполеону с двумя его сестрами, великами княжнами Екатериной и Анной
*** - эту фразу действительно приписывают Наполеону
**** - Л.Н. Толстой "Война и мир"
***** - оттуда же
****** - А.С.Пушкин "Евгений Онегин"
******* - А.С. Пушкин "Клеветникам России"
******** - Г.Р. Державин «Гимн лиро-эпический на прогнание французов из Отечества...»

Веха пятая.
23 апреля 1992 года, Подмосковье

Река несла по ветру льдины,
Была весна, и ветер выл.
Из отпылавшего камина
Неясный мрак вечерний плыл.
И он сидел перед камином,
Он отгорел и отстрадал
И взглядом, некогда орлиным,
Остывший пепел наблюдал.
В вечернем сумраке всплывали
Пред ним виденья прошлых дней,
Будя старинные печали
Игрой бесплотною теней.
Один, один, забытый миром,
Безвластный, но еще живой,
Из сумрака былым кумирам
Кивал усталой головой...*

Иван сидел в кресле в гостином зале своего большого дома. В камине весело потрескивал огонь. За окном пускала повсюду свои корни новая жизнь. Пришла красавица-весна, тут и там виднелись проталинки – следы этого прекрасного времени года. Времени года, когда все дышало чем-то новым, постоянно слышалось веселое журчание ручейков – смех месяца апреля. Но смеха людского слышно не было. В то время было тяжело смеяться. А в природе по-прежнему все было невероятно красивым, свежим, молодым.

Россия же впервые так почувствовал свой возраст. Он дряхлый немощный старик в теле молодого мужчины, смирившийся со своей судьбой, которая сейчас вытворяла такие кульбиты, что даже бывалого Ивана потряхивало на поворотах. А еще он был уродлив сейчас. Уродлив в своей немощности и беспомощности.

Внешне он был безобразно худ, в некогда здоровом теле не осталось и намека на былую силу и мощь, лицо имело странный землистый оттенок. Одежда была поношенной и грязной. Но самым страшным было не это – самым страшным были его глаза: потухшие, покорные, безразличные. Они редко когда у него бывали такими. Хотя сейчас повод был. Он все потерял. Потерял все и всех, что у него было. И когда-то большой общий дом, наполненный смехом, голосами, шутками и весельем, вмиг опустел и стал беззвучным.

Тишина давила своим грузом, била по ушам, как молот по наковальне. Она была настолько непривычно давящей, что где-то в области груди отчаянно что-то сжималось, а дыхание сбивалось, будто после бега. А еще глаза щипало от непролитых слез. Ивану иногда очень хотелось заплакать, но у него это не получалось уже веков семь. И ему ничего не оставалось, как тереть эти самые глаза, выдавливая из-под век скупые слезы и злиться, злиться на самого себя.

Сколько он вот так сидел в этом кресле? Час? День? Год? Вечность? Он не знал. Время превратилось в какую-то непонятную тягучую субстанцию, которая то ползла со скоростью нездоровой черепахи, то ускорялась до скорости света. И поэтому определить наверняка, какой сегодня день, Иван не мог. Сейчас, к слову, он вообще мало что мог. И также к слову, его это почему-то мало беспокоило. Было все равно. Может быть, ему бы и было больно, но почему тогда он не чувствовал боли у тех, кто уходил от него тогда на «параде суверенитетов» год назад.

Вообще называть все это «парад суверенитетов» Иван считал чем-то богохульственным и где-то даже кощунственным. У него был Парад Победы. А тут «парад суверенитетов». Иван был в растерянности.

Он чувствовал, что никогда так еще не отставал от вертящихся вокруг него событий. А мир словно насмехался и только увеличивал скорость. И в безобразно одноликую массу слились лица бывших друзей и нынешних врагов, смех радостный и смех издевательский, скорбь настоящая на чистых лицах и лживые фальшивые сочувствующие физиономии. Он перестал различать.

Из мира черно-белого контраста, где были капитализм и коммунизм, он пришел в мир оттенков и полутонов, где все казалось до неприличия новым и непривычным. Иван чувствовал, что катится вниз по наклонной со скоростью свободного падения, и Россия никак не мог найти кнопку «стоп». И не было рядом никого, кто бы помог ее найти. А раньше, год назад они были. Иван точно помнил, что были! Но они исчезли с просто-таки возмутительно быстрой скоростью, а Иван только и успевал, что кивать на каждый прощальный хлопок дверью. И только одна мысль вбивалась в его голову ржавыми гвоздями: «А были ли они вообще в его жизни?». Просто события этого «парада» казались русскому настолько ошеломительно внезапными, что затмевали собой все: чувства, эмоции, воспоминания.

Друзей бывалых вереница,
Врагов жестокие черты,
Любивших и любимых лица
Плывут из серой темноты...
Все бросили, забыли всюду,
Не надо мучиться и ждать,
Осталось только пепла груду
Потухшим взглядом наблюдать...**

декабрь 1991, Москва

Год назад Иван остался один.

Ушли все. Все, кем он дорожил и с кем, как ему думалось, он будет жить вечно вместе. В мыслях он все еще продолжал жить с теми, кто его не предаст и кого не предаст он сам. Ему так и вправду казалось. Но он ошибался. Предали они. Предал и он. И вообще вышло все как-то до больного быстро и не мучительно. Ему казалось, что он будет по меньшей мере скучать или сожалеть, по крайней – биться в истерике, оплакивая слезами семьдесят лет их общей истории. Но этого всего не было. Он лишь со спокойным выражением на лице наблюдал за тем, как к нему в кабинет по очереди заходят его…кто?

Братья? Друзья? Родные?

Иван не был сейчас уверен в том, что они были ему кем бы то ни было.

Заходят…страны.

Да, страны. Это, наверное, в данном случае наиболее подходящее слово. И страны эти приносят ему декларации о суверенитете, которые он подписывал ни разу не дрогнувшей рукой. На лице застывшая натянутая улыбка, движения механические, глаза пустые и чувства на нуле. Хотя было то, в чем Иван даже самому себе не хотел до конца признаваться.

Он чувствовал облегчение.

И это чувство ни с чем не перепутаешь.

Это было облегчение.

И Иван задавался вопросом, неужели они друг другу настолько приелись, надоели, опротивели. Неужели они настолько устали друг от друга, что никаких сил больше не оставалось? Ведь люди…Люди не хотели распада, тогда почему ему было настолько легко, когда они уходили? Настолько же легко, насколько было и им.

Абсолютная взаимность и единение.

Давно этого не было. Последние годы они только ругались и грызлись между собой. А грызня в одной стае – вещь недопустимая.

Может, оно и к лучшему?.. В любом случае, сейчас было рано о чем бы то ни было говорить.

Было рано судить их, было рано винить себя. Все будет потом. Если будет «потом», конечно.

Последним пришел Казахстан, и только тогда Иван почувствовал нечто похожее на глухой отзвук боли где-то в области сердца. И вот почему.

Аслан пришел к нему ранним утром 16 декабря***. Поначалу он также ничего не чувствовал. Пришла еще одна страна. С декларацией. Нужно подписать. Все. Но потом…Потом Иван заглянул ему в глаза. Что поразило его больше всего в этом юноше, так это то, что он единственный, кто не отвел глаза в сторону.

Ведь даже Костя с Колей стыдливо упирали взгляд в пол, будто это они были во всем виноваты и говорили таким тихим жалобным голосом. Иван в тот момент их возненавидел. За жалость, за это пресмыкание сейчас перед ним, когда он прекрасно знал, стоит им лишь выйти за дверь, они вздохнут с облегчением. Как и он сам. Иван больше не испытывал к ним тех чувств, что были раньше. Они были для него двумя из одиннадцати, кто пришел с суверенитетом и ушел, осторожно прикрыв за собой дверь. Однако в тот момент это совсем не пугало русского. Пугать это его будет потом, наверное. Опять - таки же, если будет это самое «потом».

А Аслан…Что же с ним было не так? Он смотрел прямо в глаза Брагинского и протягивал ему лист обычной бумаги.

-Здравствуй, Иван, - только кивнул казах и выжидательно посмотрел на русского.

Что он от него хотел?

Подписи под документом?

Иван в этом очень сильно сомневался. Брагинский внезапно дрожащей рукой поставил очередную закорючку под текстом о декларировании независимости. Красивая подпись, ровная, четкая. За последние месяцы Россия успел возненавидеть все в этом несчастном росчерке: свой каллиграфический почерк, свою фамилию, имя и отчество.

Одиночество. Одиночество. Одиночество.

Вот что говорили его инициалы. Не просто говорили, а кричали.

Подписал и протянул лист обратно. Аслан подался навстречу, но тут же отпрянул, увидев, как трясется рука с декларацией у России. Казахстан внимательным взглядом изучил Ивана: напряженная поза, корпус сильно наклонен вперед, руки трясутся крупной дрожью, а зубы сжаты настолько сильно, что было заметно напряжение скул. И только глаза были опущены вниз.

Интересно…

Иван терпеливо ждал, пока у него возьмут этот треклятый лист. Но его никто не спешил забирать.

Какого черта?

Напряжение последних дней сейчас обрушилось на Россию в один миг, заставляя осознать, как он устал. Рука дрогнула, и лист, плавно проплыв по воздуху, спикировал на пол, под ноги Аслана.

Россия сцепил руки в замок и начал рваными, резкими движениями сжимать и разжимать пальцы. Раздался характерный хруст, и Иван поморщился. Ему никогда не нравился этот звук.

Господи-господи-господи, о чем он сейчас думает?!

Глаза судорожно бегали из стороны в сторону, строчки документов скакали, превращаясь в бесформенно-бессмысленную массу изломанных линий. Взгляд пытался зацепиться за что-то…Что-то такое, что помогло бы ему понять, что он в трезвом уме и твердой памяти. Но строчки продолжали прыгать перед глазами, документов было слишком много, а руки безбожно тряслись. Очень сильно, как у какого-нибудь паралитика.

И еще Аслан.

«Что он стоит?

Что ему нужно?

Ему что-то нужно?

Почему? Зачем?

Я что-то сделал не так?

Господи, да что я сделал такого, что они все?.. »

Иван прижал ладони к лицу и с силой надавил на глаза. Под веками разноцветными всполохами зажигались и угасали разноцветные круги. А ладони, сжимающие лицо, тряслись немилосердно. Голова, кажется, тоже. От чего? От ладоней или просто?...

«О чем я думаю?

Почему я это думаю именно сейчас?

Зачем теперь думать, когда не о ком и не о чем?..»

- Я понимаю, Иван, - раздался тихий голос казаха прямо у него над ухом. Россия от неожиданности вздрогнул и резко повернулся в сторону источника звука. Аслан нависал над ним: черные волосы растрепались, раскосые глаза метались по лицу русского, будто пытаясь там что-то отыскать? Что?

Иван не расслышал слова Аслана. Кровь бешено понеслась по венам, сердце бухало где-то в ушах, внутренности противно сжимались. Его затошнило. Ему было плохо. Очень.

- …понимаю, Иван.

«Понимает?

Кто понимает?

Кого понимает?

Как можно понять меня, отчаянно кричало все внутри Ивана, если я сам себя не могу понять ?

Как можно понять тот ком нервов, эмоций и мыслей?

Что вообще сейчас можно понять?

Этого нельзя понять. Нельзя!

Боже, я схожу с ума.

Я. Схожу. С. Ума».

Россия дернулся и вскочил с кресла, пятясь назад. Аслан приближался. Иван панически подумал о том, что нужно бежать.

«Бежать!

Бежать. Скорее.

Нужно бежать!

Зачем бежать?

От кого?

От себя?..»

- НЕТ! – голос прорвался сквозь толщу боли и безразличия, как первый крик ребенка после рождения. Он сейчас словно родился заново. Вместе с новым криком. Молодой светловолосый мужчина сжал голову ладонями и сполз на пол по стене, прижимая голову к коленям и что-то тихо-тихо говоря сам себе.

Аслан возвышался над ним, тщетно пытаясь скрыть торжество в своих глазах. У него вышло. Этот чертов мерзавец наконец-то чувствует. Как же он боялся, что Иван больше не сможет…

Как же он боялся, что он больше не сможет чувствовать ничего.

И Аслан сидел рядом с ним, сжимая в ладонях растерянное лицо русского, и смеялся сквозь слезы.

Смеялся смехом Ивана и плакал его же слезами, потому что сам Россия сейчас этого сделать не мог.

И покрывал короткими рваными поцелуями лицо России, оставляя мокрые дорожки от слез на его бледном лице.

- Ну же, Иван, ну же!...Я прошу тебя, Иван, давай! – умолял Аслан, а Брагинский сидел и расширенными глазами смотрел на этого молодого юношу и понимал, что Аслану нужно было от него. И это было так просто. И так красиво. И Иван не мог этому не улыбнуться.

- Живи, Иван, слышишь меня?! Живи! Цепляйся, держись, не сдавайся, прошу. Я не выдержу, если…Слышишь?!

Он встряхнул русского за плечи, снова приближая свое лицо к лицу русского. И Ивану казалось, что он видит в глазах казаха тот самый золотистый свет. Он видел его давным-давно, он точно помнил, что видел.

«От людей не отворачивайся. Ты особенный, знай это. И борись за себя, за свою непохожесть, за себя борись. Изо всех сил, Ваня, а когда совсем невмоготу будет, меня вспоминай. Сжимай зубы от злости на меня и круши врага…»

Иван мог бы сказать Аслану многое. Сейчас можно было столько ему всего сказать, но вместо этого…Россия положил руку на затылок Аслана и прижал свои губы к его, целуя больно, жадно, остервенело сминая мягкие губы. Аслан не делал попыток отстраниться или вообще каким-нибудь образом оказать сопротивление. Он только прижался крепче к Ивану и сильнее стянул волосы на затылке русского. Сейчас им было хорошо. Остальное – неважно.

~*~*~*~

Америка сильно удивился, когда дверь в дом Ивана оказалась незапертой. У них была назначена встреча. Рейган его попросил уладить кое-какие детали последнего соглашения. Альфред же смаковал свою победу, испытывая ни с чем не сравнимое головокружение от победы, от предвкушаемого полного подчинения России. Совсем скоро Россия будет принадлежать только ему. Он смог! Он, черт все дери, смог избавиться от всех его прихвостней, от тех людей, что так мешали Альфреду наслаждаться обществом Ивана. От тех, кто мешал Альфреду быть центром Вселенной Ивана. И как же он был рад. Рад, как никогда. В сравнение шла только война за независимость, да и то…Ведь еще немного, и русский сдастся ему. Сам Россия будет ползать у него в коленях, и смотреть на него снизу вверху своими прекрасными глазами.

Обязательно. Обязательно такое скоро будет. Он все для этого сделал. Дело оставалось за малым. Он это чувствовал.

Но чертова дверь почему-то сбивала с толку.

Рой мыслей, разных, но одинаково страшных, пронесся в его голове. Испугавшись, он кинулся в кабинет, то и дело выкрикивая имя Ивана.

Ведь не мог же он с собой что-то сделать? Ведь не мог же?

Ворвавшись в его кабинет, Альфред остолбенел, увидев расстилавшуюся перед ним картину. Иван и Аслан самозабвенно целовались, не обращая на него ни малейшего внимания. А Аслан смотрел на него через плечо Ивана.

«Сука. Ненавижу. Ненавижу этого гребанного азиата!»

В карих глазах непоколебимая уверенность. Только в чем? А еще Альфред читал в его глазах то, чего долгое время понять не мог.

В них была победа.

Точнее, ее предвкушение.

Но это неправильно! Это он, Альфред, кто предвкушает победу! Он! Почему же?..

В тот момент он посчитал это своим бредом. Потому что Иван проигрывал по всем фронтам. О какой победе могла идти речь? Ответ будет дан ему через долгие двадцать лет. А тогда Альфред стоял и только и мог, что открывать и закрывать рот, пытаясь выдавить из себя хоть слово, но не мог. Руки его опустились, а глаза продолжали смотреть на этих двоих, заставляя Альфреда вновь ненавидеть Ивана.
Почему он такой? Даже когда он вчистую проигрывает, почему он такой?..

Невозможный.

~*~*~*~

Куда неслись его мечтанья?
Пред чем склонялся бедный ум?
Он вспоминал свои метанья,
Будил тревоги прежних дум...
И было сладко быть усталым,
Отрадно так, как никогда,
Что сердце больше не желало
Ни потрясений, ни труда,
Ни лести, ни любви, ни славы,
Ни просветлений, ни утрат...

Из отпылавшего камина
Неясный сумрак плыл и плыл,
Река несла по ветру льдины,
Была весна, и ветер выл. ****

С тех пор прошел ровно год, и Иван сильно изменился. Эмоции и чувства стали для него непозволительной роскошью. И он был по-прежнему слаб, он не знал, что делать с тем, что произошло. Но та встреча с Асланом…Она заставила его понять, что сдаваться ему не стоит. Ведь он никогда не сдавался. Чем этот раз отличается от предыдущих? Что, его никогда не предавали? Или он никогда не предавал? Нужно было двигаться дальше, а пока…Пока он будет сидеть перед камином и ждать, терпеть. Он это очень хорошо научился делать. И он найдет выход. Непременно найдет. Нужно было только время. Было ли оно у него? Иван уже ни в чем не был уверен, но попробовать можно было. Можно было рискнуть. И он будет рисковать.

Ему нужно было срочно научиться не чувствовать абсолютно ничего, кроме жажды жизни. Ему нужно понять это. Нужно.

А сейчас он будет сидеть и до конца осмысливать то, что он остался один, что рассчитывать придется только на самого себя, что все те, кто ушли, возможно, были правы, что он был прав, когда их отпускал. Он отпускал свою старую жизнь, чтобы начать новую. Так?

4 октября 1993 года, 9:20 утра, Москва, Белый дом

Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить.
Делить веселье — все готовы: —
— Никто не хочет грусть делить.

Один я здесь, как царь воздушный,
Страданья в сердце стеснены,
И вижу, как, судьбе послушно,
Года уходят будто сны.

Россия слушал, как танки выпускают двенадцать разрядов прямо по верхним этажам Белого дома. В этот момент у него внутри тоже что-то взрывалось, и ему отчаянно сейчас хотелось быть в другом месте. Где спокойно. Где свои не стреляют в своих. Где одна власть и один рад. Где единство, а не раскол.

Если вы спросите, на чьей стороне был тогда Иван, он вам ни за что не ответит. Потому что Родина всегда стоит на стороне народа. Это власть, кто выбирает сторону, а он не выбирал. Он всегда был с людьми, со своим народом, который сейчас был поделен пополам, и Иван не мог занять ничью сторону. Ему, как и во времена Смуты, как и во времена Гражданской войны, так и сейчас оставалось лишь наблюдать. Наблюдать за тем, как Ельцин что-то говорит в интервью какому-то телеканалу; как танки Т-80 таманской дивизии окружают Белый дом, как выпускают по нему заряды, и верхние этажи красивой белой высотки полыхают заревом огня, сменившегося вскоре угольно-черными разводами; потом он видел, как туда подъехали отряды «Альфа» и «Вымпел»; как руководство последнего со скандалом отказалось выполнять приказ взять Белый дом штурмом; как потом у сотен человек, выходивших из здания Верховного Совета отнимались документы; как около шести часов вечера из здания службой безопасности президента были выведены Руцкой и Хасбулатов…

Снова столько событий, так много, что Иван не успевает фиксировать их в своей голове. Кто, что, за чем…Все крутилось, вертелось вокруг него в бешеном ритме, тут и там крики, возгласы, брань, смех, порох, танки, белое здание, люди, смерть, жизнь, и Россия посреди этого всего. Как только Ивану начинало казаться, что он выплывает из этой бесконечной трясины разброда и шатания, его втягивало туда по новой и накрывало с головой. И он никак не мог выбраться, и из-за этого откуда-то из глубины поднималась неконтролируемая паника. Он теперь один. И никто не поможет. Так тяжело и непривычно.

А вдруг?..

А вдруг?...

Господи, а вдруг, не дай Бог, чего…

9 августа 1999 года, Москва, Кремль

Знать, у всех у нас такая участь,
И, пожалуй, всякого спроси —
Радуясь, свирепствуя и мучась,
Хорошо живется на Руси.******

Иван послушно стоял перед Президентом, не смея сказать ничего лишнего. Его должны были представить новому Председателю Правительства (какому по счету? Иван сбился со счету на шестом). В помещение вошел среднего роста человек со складным телосложением, голубоглазый блондин с тонко-плавными чертами лица. Если Брагинский помнил все правильно, то сейчас перед ним стоял бывший руководитель ФСБ Владимир Владимирович Путин. Взгляд у этого человека был колючий и жесткий, но прямой и уверенный. Именно в тот момент Россия понял, что перед ним стоит не премьер-министр, а будущий руководитель страны. И неважно, в какой должности.

- Пора бы вас уже представить друг другу, - сказал Борис Николаевич грудным голосом. Выглядел он плохо, особенно в последнее время. Это было видно невооруженным взглядом, и Иван понял все с первых слов нового премьера:

- Здравствуй, Иван. Рад знакомству. Надеюсь, сработаемся, - голос твердый и четкий, каждое слово словно рубилось. Иван посмотрел на протянутую руку и после секундного замешательства пожал ее.

Рукопожатие вышло твердым и жестким. Иван сейчас ничего не хотел говорить, и ничего не хотел загадывать, но, кажется, он видит выход из этой ямы.

После разговора с Президентом они с премьером покинули кабинет Ельцина и пошли медленным шагом по бесконечным коридорам Большого Кремлевского дворца. И ноги сами понесли Ивана в Андреевский зал, его любимый после Георгиевского. Возможно, это банально. Но кто не любит Георгиевский зал? А Владимир следовал за ним. Они остановились ровно в центре, по бокам высокие арки из червонного золота, впереди полотнище горностаевого цвета с Всевидящим Оком в лучах солнца, а в глубине позолоченный величественный трон, в котором так любил восседать когда-то Николай I, который очень любил этот зал. И зачастую они были здесь с Иваном, обсуждали государственные дела, либо просто говорили о жизни, без придворных, в полной тишине, и эхо их голосов раздавалось под высокими позолоченными сводами расписного потолка. Здесь была потрясающая акустика. И еще слышался запах краски, все казалось немного глянцевым и новым – недавно окончилась реставрация.

Новый премьер хранил молчание, но Иван чувствовал на себе пронзительный взгляд льдистых глаз. Повернувшись к нему лицом, Россия смотрел долго и изучающе.

- И как Вам?

Стоящий напротив него человек усмехнулся, давая понять, что понял, о чем идет речь, но все же произнес:

- Отличная работа реставраторов, по моему мнению.

- У нас всегда были хорошие реставраторы, - согласно кивнул Иван, не сводя с него взгляда.

- Но нужно еще многое сделать, чтобы закрепить то, что имеется и не допустить дальнейших разрушений. Трещины появляются очень легко. И бегут быстро. Так, что не догонишь. Нужен сильный устойчивый центр, трещин тогда будет меньше, - человек стоял прямо, расправив плечи и сложив руки за спину.

- Поэтому нужны хорошие реставраторы. Чтобы они не допустили этого, - аметистовый взгляд столкнулся с льдисто-серым.

- Я постараюсь быть хорошим реставратором , - губы растянулись в улыбке, которая была подхвачена смехом Ивана. Он отражался от стен и летел ввысь, так высоко, что его почти не было слышно. Но они его слышали.

На выходе из зала Иван оборонил:

- Люди…

Но идущий рядом с ним мужчина его мягко перебил:

- Русский народ через многое прошел и много вытерпел. Он редко жил, по большей части, выживал. Но разве они были несчастливы? Знаете, у Есенина, «радуясь, свирепствуя и мучась, хорошо живется на Руси».

- А я не хочу, чтобы так, - тихо сказал Иван.

- Будем работать над этим, - только и сказал мужчина.

А что еще ему оставалось? В тот момент важно было остановить ненавистный «парад суверенитетов», и он был остановлен. Не столько усилиями власти, сколько волей самого народа, который в очередной раз сказал, что готов жить в этой стране, готов бороться за нее и за свое будущее. И пусть будет не просто. Но они будут пытаться.

декабрь 2008 года, Нью-Йорк, штаб-квартира ООН

Высокомерьем дух твой помрачен,
И оттого ты не познаешь света.
Ты говоришь — моя страна грешна,
А я скажу — твоя страна безбожна.
Пускай на нас еще лежит вина, —
Все искупить и все исправить можно.*******

Альфред ненавидел. Присущий ему вечный юношеский максимализм заставлял всю его натуру ненавидеть так же страстно и яростно, как и любить. Но беда была в том, что ненавидел и любил он одного человека. Который сейчас сидел напротив него и что-то тихо говорил на ухо Китаю. Эти двое последние лет десять просто выводили его из себя. Китай со своим «экономическим чудом», основанном на рабстве, и Россия со своими имперскими замашками без имения империи. И даже здесь, дома у Америки, они вели себя непозволительно нагло. Позволяли себе опаздывать, говорить во время «минуты тишины, данной на обсуждение», смеяться в голос во время решения важных проблем. Но что больше всего угнетало Америку, так это то, что Российская Федерация сидел в кресле постоянного члена Совбеза ООН. В смысле, продолжал сидеть. Америка помнил, как в этом кресле сидел еще РСФСР, представитель от СССР, как раньше, когда он еще был совсем маленьким, только в другом зале сидел Российская Империя, представляющий собой глобальную геополитическую силу, как еще раньше…

В общем и целом, русский был поразительно постоянен. В своей степени влияния на окружающих. И если вечный вопрос философии заключается в поиске смысла всего сущего, то вечный вопрос Альфреда Джонса звучал примерно так: «Почему Россия всегда такой значимый, значительный?». И еще с кучей дополнений к нему: «Почему он всегда восстает из пепла, как феникс? Почему он восстает сильным и могущественным, а не разделенным на части со сломленным духом? Почему его мнение всегда так ценно? Почему он так влияет на окружающих? Почему?.. Почему?..». Этих самых «почему» было превеликое множество. И одно из самых последних: «Почему Россия игнорирует его?». Господи, как же это бесило. Заставляло кровь бурлить, жидким металлом несясь по венам. Он напоминал сам себе комок раскаленных до предела нервов. Что же этот чертов русский с ним делал?

Обсуждался вопрос поставки новой партии гуманитарной помощи пострадавшим от тропического циклона в Мьянме и от землетрясения в Китае.

- Направим три самолета в Мьянму, и один в Китай, - мигом распорядился Альфред, выныривая из пучины своих мыслей и возвращаясь к теме встречи.

Ответом ему послужил насмешливый взгляд и иронично приподнятая бровь русского.

Ну что?

Что ему теперь не нравится?

- Могу поинтересоваться, Джонс, почему такая разница? – голос насквозь пропитан ядом, и эти ядовитые слова с болью вонзались в американца.

Ну почему Иван вечно вот такой идиот? Почему ему нужно быть в каждом месте затычкой? Почему просто не согласиться? Ведь это всего лишь чертовы природные катастрофы, а не дележ территорий!

- Ты предпочитаешь, чтобы у твоего любовничка было все по высшему разряду? А бедной Мьянме загибаться? – прошипел Альфред, сверкая на русского глазами из-за стекол очков.

Китай дернулся, чтобы что-то возразить, но Яо пока был слишком ослаблен из-за недавней катастрофы. Вместо него сказал Россия:

- Просто разрушения… - начал он, но его перебили.

- В Мьянме погибли 135 тысяч человек, а в Китае 70 тысяч! Против фактов не пойдешь, Брагинский! – торжествующе выкрикнул Америка, изучая русского каким-то жадным, голодным взглядом. Англию, который сидел рядом с Альфредом, даже передернуло.

- Америка, ответь мне честно, ты на самом деле такой идиот или только прикидываешься? – спокойно среагировал на его выпад Иван, обдав американца ледяным взглядом. - Ты и вправду не понимаешь, что в Мьянме практически ликвидированы все последствия разрушений, а в Китае их только-только начинают устранять? И что последствия землетрясений более серьезные, чем последствия любой другой природной стихии? Не понимаешь?

- Не смей читать мне лекции, Россия! – раздраженно вскричал Америка, поднимаясь со своего места и мрачно нависая над столом.

- Я не читаю лекций, Америка. Твоим обучением, к счастью, я не занимаюсь. Это вроде бы по части Англии, если я не ошибаюсь. Попроси потом его ликвидировать пробелы в твоих знаниях в области географии, - в голосе смешинки, а в глазах пляшут странные, до этого не замечаемые никем, золотистые искорки.

Эти золотые крапинки впервые заметил Казахстан двадцать лет назад. С тех пор они не исчезали.

Зал погрузился в абсолютную тишину. Было слышно только тиканье часов и неровное дыхание собравшихся. Франция обеспокоенно переглядывался с Англией. Китай смотрел в одну точку с непроницаемым выражением лица. Он и его эмоции оставались загадкой для всех присутствующих. Все-таки закрытые страны всегда вызывали неподдельный интерес. И Англия сейчас многое бы отдал только за то, чтобы понять, о чем думает китаец. Наверняка, о России. Насколько Артур знал, у этих двоих все прекрасно и целиком и полностью взаимно. Несмотря на все попытки Альфреда найти в этом во всем какой-то другой подтекст, было видно, что эти две страны были не только партнерами, но и просто чувствовали себя более чем комфортно в обществе друг друга.

Артур отлично помнил, как Альфред семь лет назад ворвался к нему в дом без всякого предупреждения, и уже в тот момент Керкленд понял, что случилось нечто серьезное. Несмотря на все недостатки Альфреда, он всегда имел понятие о правилах делового этикета и предупреждал, когда собирался приехать к кому-либо. Он тогда сидел перед ним и перескакивая с предложения на предложение, проглатывая слова и с непередаваемо шоковым выражением на лице говорил о том, что Китай и РФ подписали договор о добрососедстве и о создании ШОС. Артур тогда тоже принял эту новость очень тяжело. В их так тщательно и долго выстраиваемую картину Нового мира вклинивались новые обстоятельства и вырисовывались, пока еще смутно и незаметно, противники. Тогда Артур еще не знал, к чему это все приведет.

А сейчас… С каждым годом все хуже. Все ярче и заметнее становились эти двое на общем фоне. Где прежний нищий, немощный Китай? Где прежний разбитый, лежащий в руинах бывшей империи, Российская Федерация? Их больше нет.

А градус напряженности тем временем резко скакнул вверх до отметки «критический». Америка и Россия уже в открытую переругивались, не скупясь на разнообразные оскорбления, и, что ожидаемо, вскоре перешли на личности.

- Ты мне говоришь о морали, Брагинский? О благе? О справедливости и добре? Мне это не может говорить тот, чьи руки по локоть в крови чужих стран! Ты не просто бился с другими, ты убивал! Ты! Это был ты, кто участвовал в расправе над Византией, ты, кто уничтожил Орду, ты, кто убивал раз за разом Османскую империю, ты, кто уничтожил Пруссию, ты, кто четвертовал Польшу! Это чудовищно, Брагинский, слышишь меня?! – в сердцах кричал Америка, потеряв все остатки самообладания.

Россия смотрел на него нечитаемым взглядом, сложно было в тот момент сказать, о чем он думает. Англия только не уловил вот этот момент: Брагинский стоял на противоположном от Альфреда конце зала, но в следующий мигу он уже был на расстоянии вытянутой руки, которой он и сжимал горло американца. Франция и Англия повскакивали со своих мест и замерли в напряженных позах.

- Отпусти его, Иван, - настойчиво произнес Франциск.

Но Россия не слушал. Он продолжал сжимать горло американца, из которого вырывался противный сдавленный хрип. Тонкие пальцы блондина впились ногтями в руки русского, но тот словно ничего и не чувствовал.

- Ты, подлая лицемерная свинья, что же ты меня не обвиняешь в том, что я спас твоего обожаемого братика от Османов и Наполеона? Что я спас все ваши задницы от Гитлера? Что же ты молчишь? Отвечай! Не можешь? Бедный, бедный Америка. Ты малолетний самовлюбленный идиот, который сейчас пытается выпендриться передо мой, демонстрируя обширные познания во всемирной истории. И знаешь, какая неувязочка? Именно "познания", потому что тебя в тот момент даже в планах не было, - Иван ослабил хватку, и Америка упал мешком на пол, отчаянно хватая ртом воздух. Лицо покраснело, на горле алели следы от пальцев русского. А на глазах выступили слезы обиды.

Почему он так?

Почему он так с ним?

Почему он так с ним всегда поступает?

Обида мутной пеленой застилала глаза, и Альфред сам уже не помнил, как рывком повалил Россию на пол и нанес русскому точный удар в челюсть. От методичного избиения Ивана спасли Франция с Англией, которые за локти оттащили брыкающегося Америку от России.

- А ну прекратили, живо! – рявкнул Англия, зло переводя взгляд с одного возмутителя спокойствия на другого. Все это напоминало ему события давно минувших дней. Так они не сталкивались со времен "холодной войны". Что за черт?

Иван, потирая ушибленное место, быстро поднялся на ноги, косо поглядывая на Китай. Тот продолжал восседать с независимым видом, но во всей его позе читался немой укор.

Да пошло оно все к черту, подумал Иван, садясь обратно на свое место и впериваясь взглядом в стену.

- Я ненавижу тебя, Брагинский. Ненавижу. Что у тебя вместо сердца? Ледышка или камень? А может, пустота? Знаешь, кто ты, Иван? Ты монстр. Монстр с грехами на плечах. И искупать ты их будешь вечность, а может и дольше, Брагинский, – Америка говорил негромко, но на удивление внятно и четко, спрятав взгляд за ресницами.

Он и сам понимал, что сейчас явно погорячился и сказал лишнее. Но ему было больно! Почему никто не хочет подумать о том, каково ему? Каково ему, когда самый любимый на свете человек не замечает, притом ни в грош не ставя?

- Когда такое говорят, обычно смотрят в глаза, Америка, - таким голосом можно было погрузить весь мир во второй Ледниковый период.

Американец не мог видеть выражение лица русского в тот момент, о чем он очень сожалел. Но сил не оставалось.

- Смотри мне в глаза и повтори еще раз! - голос России прозвучал громовым раскатом в небольшом зале.

Температура в зале резко упала на несколько градусов, дыхание выходило из легких облачками пара. Франциск с ужасом смотрел, как тень залегла под глазами Ивана, как их затянули ледники севера, как весь холод и мрак выходил из него наружу, заставляя стены покрываться прозрачной коркой льда, воздух звенеть от напряжения. Франциску это до боли напоминало то давно ушедшее, что он так хотел и не хотел забывать.

Руки России были сложены в замок и спокойно лежали на документах, которые…

- Господи Боже… - проговорил Англия, неверяще смотря на то, как бумаги покрываются инеем.

Что за дьявольщина?

Слова Брагинского казались на слух очень тяжелыми, мрачно падая на присутствующих каменными глыбами, перекрывая все аргументы.

- Мне есть, что искупить и я искуплю все до последнего. А ты, Джонс, погряз во лжи и мраке. И твоя вера, нарисованная на долларах, тебе уже точно не поможет. А у меня вера есть. Не только в церквях и храмах. Она в людях. В каждом из них. И если я и буду искупать грехи перед кем-то, то не перед вами, лживыми лицемерными животными, а перед людьми. Как ты смеешь читать мне нотации, если даже не смеешь смотреть мне в глаза? Этому есть название, Джонс, - трусость. А я никогда не ценил, не любил и не обращал внимания на трусов, Америка. Поэтому, чтобы изменить наши отношения, придется начать с изменения самого себя.

Альфред сквозь пелену слез смотрел на лежащие перед ним документы. То, что ему сейчас говорил Иван... Он не помнил, когда в последний раз в своей жизни он чувствовал такую боль, горечь и обиду. Да и было ли такое вообще?

За что?

- Всех благ. А я вынужден удалиться, - с прежним непроницаемым видом произнес Иван, методичными движениями складывая свои бумаги в дипломат и выходя из кабинета. Дверь за ним еще не успела захлопнуться, как следом вышел из кабинета и Китай, так и не проронив ни слова.

В тот момент Артур понял, что мир окончательно и бесповоротно продолжал раскалываться. Нет, не на Добро и Зло, как потом это назовет победитель Большой Игры. Пока мир раскалывался надвое. И неумолимо приближалась битва под пока еще едва слышные барабаны войны.

П\А:

* - А.Блок "Одиночество"
** - оттуда же
*** - день объявления независимости Казахстаном
**** - А. Блок "Одиночество"
***** - М. Лермонтов "Одиночество"
****** - С. Есенин "Спит ковыль..."
******* - А.Ахматова "Высокомерьем дух твой мрачен..."