«Наверно, это и правда была не лучшая идея». Кику напряженно-вежливо улыбнулся и пододвинул Гилберту чашечку зеленого чая:
- Угощайтесь, До… Пройсен-сан.
- А пива нет? – прусс с надеждой посмотрел Хонде в глаза, отчего у последнего похолодели ноги.
- Н-нет. Хотите онигири?
- Чего?
«Это была очень плохая идея!»
- Мне бы вюрст. Японец, ты умеешь готовить картошку?
- Не приходилось.
- И какой из тебя солдат… - Гилберт встал из-за стола и раздвинул седзи, фыркнув что-то про идиотов, строящих дома из бумаги.
Если бы не Людвиг, хрен бы Кику пустил этого нагломордого засранца в дом. Нет, японец в таких выражениях не говорил, он в таких выражениях даже не думал, но эмоции, как известно, неподвластны разуму и воспитанию. Где-то глубоко в подсознании Хонда желал Гилберту медленной и мучительной смерти, желательно с использованием бамбука (Яо знал, чему надо учить младшего братика) или жуков. Или всего вместе. Потому что нельзя же так испоганить чудесное, чистое после прохладной летней ночи утро! Потому что Кику хотел выйти на природу! Посидеть на пригорке! Половить рыбу в кристальной речке! А вместо этого ему приходится развлекать грубого, неотесанного красноглазого урода!
Но не так глубоко в подсознании Кику понимал, что нужно проявить терпение и участие к менее одаренному умом и манерами человеку. И что терпеть и проявлять участие придется не всю жизнь, а один день. И что под вечер Людвиг с Феличиано вернутся с праздника и заберут Гилберта в родные пенаты, в коих его нельзя оставлять одного, потому что он либо нажрется в мясо от одиночества, либо подожжет дом от скуки, либо разнесет дом в пылу битвы с Брагинским, просто зашедшим на кружку пива к лучшему врагу, либо…
Жалко, что Гилберта запретили связывать. Это решило бы много проблем, но Дойцу-сан почему-то оказался против.
Интересно, кстати, было бы посмотреть на удивленно-испуганное лицо прусса, если, конечно, он умеет изображать на своем лице что-то кроме надменности и безумия. Хотя... умеет, безусловно: есть ведь выражение буйной радости, которым Байльшмидт встречает своего брата в отсутствии Феличиано. У него даже голос меняется, становится таким приятным и манящим. Вот итальянец со всеми неприлично мил и неуклюж.
- О чем задумался, узкоглазый? – Гилберт – белорусская школа! – подкрался со спины и задал вопрос прямо в ухо. Кику подскочил. - Запад сказал, когда кончится итальянский шабаш?
- В-ве-вечером. – Вот так и становятся невротиками!
- Вечером… вечером… что ж мне делать-то до вечера?! Идиот безалаберный! Бросил меня, меня! На произвол судьбы! Урою, как увижу, честное слово.
Где-то глубоко в подсознании Кику с ним согласился.