Год Тысяча Семисот Девяносто Пятый. Петергоф. Российская Империя.

Здравствуй, дорогой Феликс! (зачёркнуто так, что и не разобрать толком)

Нет, лучше не буду так начинать. А то ещё Иван увидит и заревнует. Или ты увидишь и вообразишь себе невесть что. И в том и в другом случае выйдет плохо, а я уже устал объясняться.
В общем,

Здравствуй, Феликс.

Как-то непривычно не видеть тебя каждый день и не слышать твоего "Лит, принеси мне ещё вареников!"… Не скажу что я очень скучаю по этому проявлению нашей дружбы, но всё-таки непривычно.
А ведь я говорил! Я предупреждал тебя, что нельзя так рисковать, отыгрываясь. Не говоря уже о том, что предлагать в качестве ставки собственного друга попросту неприлично, особенно если ты играешь с Иваном, который не понимает подобных шуток.
Ты-то пошутил. А мне теперь с ним жить.
Знаешь, я начинаю понимать, почему Беларусь такая недобрая. Будешь тут доброй, если каждый день приходится чистить картошку! Я тоже её теперь чищу, так что знаю, о чём говорю. Хорошо бы Колумб привёз от Альфреда что-нибудь другое. Ну или хотя бы не рассказывал про это Петру Первому.
И далось же Ивану это пюре!
Господи, если бы я был его женой, я бы ему туда яду подсыпал.
В остальном же всё в порядке. Иван меня не обижает, и вообще он пока на удивление добрый. Только уж очень у него инстинкт собственника развит: "туда не ходи", "на Наташу не смотри", "посиди со мной"…
Но это можно пережить. Ведь можно же?..

Год Тысяча Восьмисот Первый. Петергоф. Российская Империя.

В общем-то, оказывается, жить с Иваном можно. Только сложно.
Он меня всё ещё не обижает, но ревнив – как Отелло. И с домашними обязанностями совсем меня загонял.
Мне кажется, что ему не хватает женской ласки. Поэтому он всё время жалуется, что никто его не любит, грустит и пьёт водку. А когда он пьёт, он пытается ко мне приставать со своими жалобными излияниями Вчера вон даже гладил по коленке и говорил, что ему холодно - совсем плохой стал, бедняга.
Жениться ему надо, жениться. Причём срочно.
И дров побольше покупать.

Год Тысяча Восьмисот Седьмой. Петергоф. Российская Империя.

Кажется, я должен радоваться. Понимаешь, Иван уехал к Франциску, подписывать какой-то Тильзитский мир, так что ещё три недели мне не придётся чистить эту дурацкую картошку, ровно как и слышать Ивана, видеть, пришивать ему эполеты и заваривать чай.
Теоретически, я должен радоваться, что он не взял меня с собой.
Но понимаешь, уезжая, он заявил: "Торис, там будет исключительно мужская компания, тебе будет неинтересно".
Как это понимать?!

Год Тысяча Восьмисот Двенадцатый. Петергоф. Российская Империя.

Иван с Франциском что-то всё спорят и спорят. Странные люди. Раньше-то были не разлей вода, всюду ходили вместе, обнимались-миловались, на Артура наговаривали, а теперь словно чёрная кошка между ними пробежала.
Я вот думаю, что Франциск не так уж сильно виноват был. Ну подумаешь, человек выпил лишнего и случайно спалил нам скатерть? Нет, скатерть, конечно, была хорошая, там пол-Москвы было выткано, но ведь можно новую купить? А Ваня взвился да и выгнал его на улицу, прямо на мороз…
Тоже мне, "настоящая мужская дружба".
Кстати, я тебе не рассказывал, но этот негодяй привёз мне из Франции платье и форму горничной! Я подумал что у него температура, кинулся проверять, а он смеётся: "Какая ты у меня заботливая". Я решил, было, что просто напутал с родами и не так понял: всё-таки русский язык сложный. А он протягивает мне это несчастное платье и говорит: "Примеряй, милая".
Тут я, конечно, разозлился. Что я, в самом деле, красна девица, что ли? То ты меня в юбки обрядить пытаешься, то он. Как закричу: "Не буду я носить платье! Ты что, совсем сдурел?! Это унизительно!". А он на меня посмотрел так странно, а потом вздохнул: "Я так и знал, что ты – суфражистка".
За что мне всё это, господи?

Год Тысяча Восьмисот Пятнадцатый. Петергоф. Российская Империя.

Слышал, что Иван приглашал тебя жить к нам. Но ты его не слушай. А если уж решишь согласиться, то обязательно обговори право поступать так, как тебе хочется, а то у нас демократия не в ходу.
А лучше вообще к нам не ходи, потому что тут сумасшедший дом. А я в нём – кто-то вроде санитара.
Завтра. Я подумаю об этом завтра.

Год Тысяча Восьмисот Двадцатый. Петергоф. Российская Империя.

Я думал несколько дольше, чем планировал, и всё равно у меня ничего в голове не укладывается. Тут такое дело…
К нам приезжал Су-сан. Что-то они там с Иваном не поделили насчет Финляндии, и вот Швеция явился разбираться.
Я, как всегда, блинов напёк, самовар поставил, икры и мёду добавил и принёс им это всё. Су-сан посмотрел на меня своими жуткими глазами, а Иван и начал светскую беседу: "Вот вы с Тино уже давно живёте вместе…" "Угу, - отвечает ему Швеция. – А т'к м'ей ж'не н'лезь". Дальше я не слушал, потому что Иван показал мне кулак, и я поспешил ретироваться на кухню.
Странный он всё-таки, этот Су-сан, хотя, надо сказать, Тино он очень любит. Тино повезло, не то что мне.
Но я бы не запомнил этот инцидент, если бы вечером, когда я накрыл на стол, Россия не протянул бы задумчиво: "Вот повезло же ему… Торис, а может, и мне жениться?"
Я признаю, я был наивен. Я решил, что бог услышал мои молитвы, что Иван женится на Наталье, она перестанет меня ненавидеть, а я под шумок сбегу из этого дома. Но не тут-то было. "Вот ты, - продолжал он, задумчиво накладывая себе на тарелку филе рябчика, - красивый, добрый, покладистый, да ещё и чай у тебя такой славный получается. И по-русски ты здорово выучился. И смотрю вот я на тебя и думаю: если Бервальду можно, то почему мне нельзя?". Сердце моё куда-то там ухнуло, и вовсе не от умиления. Я машинально съел кусочек (ох, пересолил) и только тогда сообразил, что он только что мне предложил. А он, между тем, ждал ответа.
Россию, конечно, лучше не злить, если не хочешь ходить битым. Но всему же есть предел! Я стираю, я штопаю, я мою посуду, я нахожу его кальсоны, которые он умудряется везде разбрасывать, глажу носочки тяжёлым утюгом, но это не значит, что меня можно приравнивать к жене! Я поднял на него глаза и, стараясь говорить как можно спокойнее, заметил, что тут есть одна большая проблема.
"Ну да, быть может, не стоило выигрывать тебя в карты, - согласился Иван и виновато улыбнулся. – Но ведь ты сам бы не пошёл".
Вот тут я уже окончательно разозлился. "Нет, - сказал я, - это, конечно, тоже проблема, но это маленькая проблема! А большая проблема в том, что я, вообще-то, не женщина!"
"Не вижу в этом проблемы, - сказал этот невыносимый человек. – По-моему, это мило".
Боже, Феликс, ну почему же ты всё время проигрываешь?..

Год Тысяча Восьмисот Двадцать Пятый. Петергоф. Российская Империя.

Знаешь, у Ивана есть одна привычка. Она крайне удобна для него и крайне раздражает окружающих. Нет, я не о пьянстве. Я о том, что он успешно пропускает мимо ушей всё то, что слышать не хочет.
Я напоминал ему, что я не женщина, бессчетное количество раз. Не помогало. Я говорил, что я не хочу подпускать его к себе ближе, чем он уже подошёл. Он не верит.
Устав от этого безобразия и признав как факт, что мне не избавиться от его предложений руки и сердца кроме как через повешенье, я попытался выиграть хотя бы немного времени. "Знаешь, - сказал я, - люди не женятся вот так вот сразу. Сначала как-то ухаживают, присматриваются друг к другу…"
"Хорошо", - ответил на это он. И притащил мне на следующий день подсолнухи.
Феликс, я не могу. Это начало конца.

Год Тысяча Восьмисот Сороковой. Петергоф. Российская Империя.

Трудно быть фаворитом. Я понял это на собственной шкуре.
Нет, не подумай, он меня больше не бьёт. Уже только из-за этого я начинаю думать, что, может быть, это и неплохо, что он хочет видеть во мне женщину. Мы теперь ходим по театрам. Недавно слушали "Жизнь за Царя". Хорошо что тебя не было: тебе бы точно не понравилось.
Иван продолжает дарить цветы. Мне уже некуда их ставить, а выбрасывать – жалко. Во-первых, подарок, во-вторых – красивые они всё-таки. Мне знаешь, никогда розы не нравились, а тут – подсолнухи. Жёлтые, как тёплое солнышко.
А если он подарит мне печку, то счастью моему и вовсе не будет предела.

Год Тысяча Восьмисот Пятидесятый. Петергоф. Российская Империя.

Печку не подарил. Говорит: "Если тебе холодно, то спи со мной". Пошляк!
Ещё он никак не может взять в толк, почему я не одеваю то платье, что он привёз из Франции. Ну, во-первых, оно уже вышло из моды, во-вторых, мужчины не носят подобную одежду! Иван что, не знает?
Я долго рассматривал себя в зеркале, пытаясь понять, что же во мне такого девичьего. Ничего не нашёл. Нет уж, спасибо, я мужчина, пусть и не вышел ростом! Если тебе нравится наряжаться в юбки, то это не значит, что я разделяю твоё увлечения! Я нормальный! Это Латвии надо было родиться девочкой. Была б дочь народа с горделивым взглядом…
И вот стою я, размышляю о превратностях жизни, а сзади подходит Иван, обнимает за талию и шепчет: "Что ты там разглядываешь? Губы обветрились? Ничего, я тебе бальзам подарю".
Ну не мерзавец ли?

Год Тысяча Восьмисот Шестьдесят Второй. Петергоф. Российская Империя.

Есть люди, которым проще дать, чем объяснить, почему ты этого сделать не хочешь. Стоит ли говорить, что Иван принадлежит к их числу?
Я не удивляюсь, когда он забирается под моё одеяло. Я вообще уже ничему не удивляюсь. Какое-то время он греется, а потом спрашивает: "Можно я тебя поцелую?".
Правильный ответ – "Да". Последствия неправильного я уже пережил и повторения не жажду.
К тому же, это совсем не так страшно, как я думал.

Год Тысяча Восьмисот Семьдесят Девятый. Петергоф. Российская Империя.

Естественно, он не останавливается на достигнутом.
Это напоминает комедию семейных отношений. Если бы ещё всё не было так трагично…
"Ну давай, - шепчет он, и пальцы его дразнят где только можно. – Тебе понравится".
Критическими днями, к сожалению, никак не отделаешься. Отвечаю: "У меня голова болит, не сегодня", а он продолжает вычерчивать планы наступления у меня на спине и жарко шепчет в ухо: "Да ладно, Торис, тут ведь думать не надо".
И самое обидное – он всё-таки прав.
И мы оба это знаем.

Год Тысяча Восьмисот Восемьдесят Третий. Петергоф. Российская Империя.

Наверное, я неудачник по жизни.
Я работал, не покладая рук, когда был один. Я пахал при тебе, но, по крайней мере, меня держали за мужчину и воина. Теперь я навожу порядок в доме России, и исполняю все супружеские обязанности, которые только приходят Ивану в голову. Без исключений.
Только не говорите, что в дальнейшем мне придётся ещё и Кенигсберг воспитывать! Я этого не переживу.

Год Тысяча Восьмисот Девяностый. Петергоф. Российская Империя.

Приходила Наташа с "очень важным разговором". В принципе, он действительно очень важный, но только для неё.
"Братик, когда мы поженимся?" – "Наташа, я не могу на тебе жениться". – "Но почему-у?"
Я отступаю а кухню, предчувствуя, что сейчас Иван ляпнет что-нибудь ужасное.
"Потому что я уже женат".
Господи, и почему я всегда прав?..
"Кто она?" – спрашивает Наташа таким тоном, что даже Ивану, похоже, становится не по себе. "Вообще-то это Торис".
Ох, убей меня нежно…

Год Тысяча Восьмисот Девяносто четвёртый. Петергоф. Российская Империя.

Наташа никак не уймётся. Пальцы у меня уже срослись, но она продолжает таскаться за Иваном и канючить: "Братик, ну это же не по-настоящему! Ну он же не может быть твоей женой! Скажи, что ты пошутил! Ну скажи-скажи-скажи… Он же не девушка! И вообще, он только и думает, как бы от тебя сбежать!"
Честное слово, это уже начинает действовать мне на нервы.
"Потерпи, - просит Ваня. – Когда-нибудь ей надоест".

Год Тысяча Восьмисот Девяносто Пятый. Петергоф. Российская Империя.

А между прочим, мы уже сто лет живём вместе. И, естественно, он про это забыл!
Вот только пусть попробует прийти сегодня поздно и сказать, что задержался в ресторане с друзьями!

Год Тысяча Восьмисот Девяносто Шестой. Петергоф. Российская Империя.

Я стал свидетелем уникальной сцены: Ваня просил прощения и клялся, что переведёт литовскую литературу на русский, дабы все могли ознакомиться, и больше не будет пить.
Потом он вспомнил маленького Америку и перешёл на восторженный лепет о детях.
Что-то мне не по себе.

Год Тысяча Девятьсот Пятый. Петербург. Российская Империя.

"Нам не нужны дети, которые не слушаются".
Ага, значит, теперь он так заговорил? А раньше-то, раньше… И это в тот момент, когда я уже почти согласился!
Вот она, мужская логика!
Ещё он заявил, что каждая кухарка может управлять государством.
Чурбан бесчувственный!

1917-й.

Так вот ты какая, бело-красная горячка…

1918-й. Соединённые Штаты Америки.

Спасибо, хватит, я терпел, но я не святой. Я ушёл к Альфреду. Ноги моей больше не будет в этом сумасшедшем доме, и пусть Брагинский делает, что хочет.
Я мог пережить погромы, я мог пережить русский язык, полное собрание сочинений Пушкина, православие, сибирские морозы и даже то, что он считал меня своей супругой.
Но коммунизм – это уже слишком.

1919-й. Соединённые Штаты Америки.

У Альфреда не так уж плохо. Конечно, приходится очень много работать, но я привык.
Приходил Иван. Я спрятался, потому что думал, что он явился за мной. А он только предупредил Америку: "Обращайся с ним хорошо. Он, всё-таки, моя бывшая".
Как стыдно. Теперь и Альфред знает…

1920-й. Соединённые Штаты Америки.

Брагинский молчал-молчал, и я надеялся, что он меня забыл. Не тут-то было. Он тут прислал стихотворение. Телеграммой.

"Уже второй
должно быть ты легла
А может быть
и у тебя такое
Я не спешу
и молниями телеграмм
мне незачем
тебя
будить и беспокоить

море уходит вспять
море уходит спать
Как говорят инцидент исперчен
любовная лодка разбилась о быт
С тобой мы в расчете
И не к чему перечень
взаимных болей бед и обид".

Не буду отвечать. Пусть мучается. Я-то по нему нисколько не скучаю. Я вообще его уже забыл.

1930-й. Литва.

Пришлось вернуться в Европу – дела у Америки пошли хуже некуда, так что теперь ему придётся наводить порядок в доме самолично.
Снова рядом с Россией, снова рядом с тобой. Тревожно что-то, и сны нехорошие снятся. Людвиг с Брагинским как будто что-то замышляют, только не пойму, что…
Надеюсь, что мне показалось.
Береги себя, Феликс.

1939-й. Литва.

Слышал, что плохо тебе сейчас приходится. Ты держись, в жизни всякое бывает, но за чёрной полосой обязательно идёт белая. Я верю, что мы ещё увидимся и ты споёшь какую-нибудь лихую польскую песню.

1944-й. СССР.

Людвиг, конечно, хам. Я давно это подозревал, но убедился – только сейчас. Представляешь, мне тоже от него досталось. Он тут на меня чуть не набросился с кулаками. Я даже растерялся от неожиданности, зато Ванечка, который рядом оказался, не растерялся нисколько: как развернётся, как влепит ему от души по физиономии… И говорит грозно так: "Торис Андрисович – моя жена! Запомните это!". Людвиг, конечно, тоже взбесился, так они и подрались опять. На обоих смотреть потом было страшно – так разошлись.
Я знаю, ты скажешь что я совсем спятил, но как я мог не вернуться к нему после этого? Вернулся, и кровоподтёки ему все обработал, и к ушибам лёд прикладывал…
Бедный мой, бедный...

1950-й. СССР.

"В СССР секса нет". Не верь ему, он врёт и не краснеет, уж я-то знаю.
Секс тут есть, но раньше-то всё происходило на мягких перинах, а теперь можно купить только плохие советские матрасы.
Готовить стало значительно сложнее, потому что хороших продуктов тоже нет. Сыры достаю из своих запасов, рыбу приносит Латвия, да и Беларусь всё-таки подбрасывает картошку. Так и перебиваемся.
Ваня зовёт меня товарищем, и это плюс. Тем не менее, мне продолжают дарить цветы на восьмое марта, и это минус.
А вообще, всё могло быть гораздо хуже.
И знаешь, я почти научился петь "Союз нерушимый республик свободных". Ваня говорит, что у меня здорово получается, почти даже без акцента…
Я обещаю ему, что никуда больше не уйду. И даже, представь себе, сам в это верю.
Поживём – увидим.