Красный и синий. (fem!Россия, Сергей Есенин, Владимир Маяковский)
Первая половина XX века.

Я буду воспевать
Всем существом поэта
Шестую часть земли
С названьем кратким "Русь".
(Сергей Есенин)

Россия разрывалась между Маяковским и Есениным, как между огнем и водой. Полярно разные, они обожали и воспевали ее – каждый по-своему.

Россия всегда любила Есенина. За его поэзию, голос, небесно чистые глаза, за выражение печали и гениальности на его лице.
За то, как тихо и проникновенно он шептал ей свои песни – скованные рифмой строки о березах, полях и небесах, о городах и улицах, людях и животных. Есенин касался ее волос осторожно, трепетно, будто боялся, что в его мужских руках Россия разлетится, подобно цветочной пыльце.
От него всегда пахло алкоголем – иногда совсем чуть-чуть, лишь от швов потрепанного пиджака, а иногда сильно и резко. Но прижимаясь лицом к его груди, Россия понимала, что Есенин не такой пропащий, каким привыкли его видеть все остальные и каким он сам давно себя считал.
И Россия была его единственной настоящей любовью.

Маяковский же грубо хватал ее в сильные, медвежьи объятия и долго кружил прямо на улице, не обращая внимания на прохожих. Он не давал красивых клятв и не ласкал слух приятными рифмами – но всю свою силу, всю громкость голоса, живость ума, блистательный талант – все, что было у него, он переплавил в кирпичи для стройки, которую затеяла Россия. Стройки социализма и светлого будущего.

Незадолго до самоубийства, когда уже не было рядом ни Есенина, ни Цветаевой, Маяковский пришел к России с толстой, затасканной и исписанной, тетрадью.
— Возьми.
— Что это? – Анна осторожно пролистала несколько пожелтевших страниц.
— Сохрани это, хорошо? Здесь мои стихи – о любви, о людях, о жизни. Я боюсь, что когда-нибудь ты станешь воспринимать меня лишь как певца революции, опору коммунизма, неудобоваримого дилетанта. Поэтому, прошу, сохрани это.
Маяковский сознательно принес свое творчество в жертву – людям и политике – потому что верил, что России это будет полезнее. Так и было.
Но самое главное – Россия все же помнит, каким нежным он бывал, когда его не терзал агитпроп.

«И я,
как весну человечества,
рожденную
в трудах и в бою,
пою
мое отечество,
республику мою!»
(Владимир Маяковский)

Императрица. (Австрия, Мария Терезия)
XVIII век

Каждый раз Мария Терезия слушала его музыку внимательно и серьезно, чуть склонив голову. Немецкая музыка всегда старалась вместить в себя как можно больше философии, как можно больше глубины жизни и мудрости веков – и Мария Терезия понимала каждую ноту, которую брал Австрия, каждый аккорд, каждый интервал. Наверное, поэтому он так любил играть для нее.
— Что у тебя с рукавом? – спросила она, как только он закончил исполнять последнее произведение Гайдна.
— Зацепил случайно за дверную ручку, когда шел к Вам, — Австрия удрученно оглядел порванный рукав своего темно-синего камзола. – Нужно отдать портным.
— Нет, я сама.
Австрия преклонялся перед ней – и для этого можно найти больше миллиона причин. Мария Терезия была смелой, но рассудительной, открытой для реформ, но не скандальной, бережливой, но изящной, твердой, но доброй – список становился бесконечным.
Чуть помедлив под ее взглядом, не привыкшим к отказам, Австрия все же аккуратно снял камзол и неуверенно протянул своей императрице.
— Посиди со мной немного, Родерих.
Взяв корзинку для рукоделия, Мария Терезия опустилась в кресло и принялась за несложную работу – рукав лишь немного разошелся по шву. Австрия внимательно следил за каждым аккуратным движением сухих рук, сидя рядом на низкой скамеечке. Ни один человек на свете больше не сумел заслужить такого почтения от гордого и высокомерного Родериха.
— Я боюсь подумать о том, что будет с тобой, когда меня не станет, — произнесла вдруг императрица, не отрывая взгляда от темно-синей ткани. – Ни один из моих детей не в состоянии управлять империей.
— Вы сгущаете краски, Ваше Высочество.
— Нет. И ты знаешь, что я права, Родерих. Лишь мысли о том, что я не хочу оставлять тебя на произвол судьбы, не позволяют мне полностью передать бразды правления сыну.
Мария Терезия сделала его сильной страной, с которой считались и которую уважали. Она, кажется, никогда и никого не любила так, как Австрию, и, надо признать, тот отвечал ей стократно большим обожанием.

Беззаботность. (Франция, Мария-Антуанетта)
1793г.

— Я приехал, как только услышал об этом. И… эм-м… вот, ирландский виски, я подумал, что…
Наверное, Англия уже никогда не сможет забыть это серое, словно окаменевшее лицо Франции. Всю дорогу до его дома Артур думал, что и как сказать, но стоило лишь взглянуть в глаза – обычно такие сияющие, а сейчас тусклые, будто запылившиеся – как все слова вылетели из головы.
— Проходи, — Франциск чуть отступил, пропуская Англию внутрь.
Жилище его выглядело далеко не лучшим образом. Вообще все в его жизни в последнее время шло из рук вон плохо, а его короли, ответственные за его судьбу, с блеском промотали и его деньги и, кажется, саму его жизнь. После смерти Людовика XIV, короля-солнца, Франция слишком быстро скатился в пропасть нищеты и разрухи – и наверняка, именно это головокружение подтолкнуло его поднять революцию против тех людей, что обязались беречь его, но не смогли даже накормить. «Если у них нет хлеба, пусть едят пирожные» — отмахнулся кто-то из самого центра правящей элиты. Этим все было сказано.
Франция устало упал на диван, когда-то роскошный, а сейчас протертый и блеклый. Англия осторожно опустился рядом с ним.
— Мне жаль.
— Черт, Артур, как будто ты что-то понимаешь… Я позволил казнить ее. Сам до сих пор поверить не могу.
— Это было необходимо, — Англия откашлялся.
— Мария-Антуанетта, — хрипло протянул Франциск, закрывая лицо ладонями. – Я был влюблен в нее. Кто не был? На свете не существовало еще более обаятельной и грациозной лилии.
— Она была никудышной королевой, — грубовато заметил Англия и тут же мысленно выругался. Он никогда не умел держать язык за зубами.
— Просто помолчи, Артур.
Франция действительно был влюблен в Марию-Антуанетту – после наглых фавориток предыдущих правителей эта девушка, юная, изящная, законная жена и блистательная аристократка, казалась подарком небес. И французский народ приветствовал ее ликованием, радостью, надеждами.
Вот только молодая королева пронеслась мимо собственных подчиненных, лишь коротко махнув им рукой, и с головой окунулась в сверкающий мир развлечений и безделья. Являясь олицетворением беззаботности, она слишком боялась скуки, серьезных бумаг и государственных дел. А ее муж был слишком безвольным и ограниченным, чтобы стать достойным королем.
Они были хорошими супругами, но отвратительными правителями.
Вздохнув, Артур положил руку на плечо Франции. В конце концов, вряд ли он мог сейчас сказать что-то полезное – но стоит хотя бы попытаться просто быть рядом. Пройдет еще немало времени, прежде чем на теле Франциска затянутся шрамы от костров революции – это сложнее и болезненнее, чем любые военные раны.
Сражаться со своими же людьми – худшее наказание.
— Я позволил казнить ее…