В дверь Альфред, против обыкновения, вошел осторожно, без привычной развязности. В конце концов, Иван – не тот парень, чтобы не воспринимать его всерьез, даже в теперешнем его неважнецком состоянии.

Да, сейчас он сидит в углу, словно брошенный кем-то бесхозный куль. И без слов и статистических отчетов ясно: недавние события – это нечто чрезмерное даже для него, привычного к всевозможным жизненным зигзагам и нарастившего на душу дубленую шкуру.

Вид у этого исполина был сейчас довольно-таки помятый.

«Ожившие при луне глаза, руки в боки, согнутые ноги» … — Пришла почему-то на ум строчка из Хэммиловских «Лунатиков».

Блеск и мощь идеалов Ивана рассыпались в прах вместе с его империей, и теперь он валялся здесь, оглушенный — и запутавшийся, словно в паутине, в своих несбывшихся мечтаниях, оказавшихся ворохом цветной мишуры. Послепраздничной мишуры.

Иван безучастно проследил за тем, как Альфред вошел, закрыл за собой дверь, сел на диван. Глаза у русского словно выцвели, но был вместе с тем в них какой-то странный отблеск, заставивший Альфреда вспомнить теперь о тиграх и драконах.

И о Твари из Черной Лагуны.

От этих мыслей Альфреду сразу стало как-то не по себе, и он заговорил чуть более напыщенно, чем всегда:

— Так ты значит, наконец, настроился на нормальный разговор?

— Я.. настроился… на нечто большее. – Шепотом ответил Иван и улыбнулся. То была улыбка кающегося ангела – наверное, именно так выглядел Сатана в бытность свою Денницей, когда просил прощения у Всевышнего за свои тогда еще «грешки».

Что ж, похоже, победа в «Холодной войне» осталась за ним, Альфредом, но, черт побери, он представлял себе все это совсем по-иному! Он ждал, что Иван будет разгневан, зол, язвителен, упрям. Тогда Альфред ухватил бы его за руки и задрав их у него над головой, проорал бы ему в самое лицо о том, как ОН БЫЛ НЕПРАВ А ВЕДЬ Я ГОВОРИЛ ВЕДЬ Я ГОВОРИЛ НЕТ Я ГОВОРЮ ЭТО СЕЙЧАС И ТЫ НЕ МОЖЕШЬ МЕНЯ ЗАТКНУТЬ. ДА! ДА! ДА! ДА! ДА!

Он хотел видеть гордого, закаленного всеми бедами мира, Россию на коленях.

Он хотел сломать его.

Но сейчас он почему-то не испытывал ничего подобного.

Даже ненависти.

Да и то, как Иван говорит, и как смотрит на него…

— Э-э.. Ну… хорошо. Кажется, ты, наконец, дозрел до того, чтобы признать, что твоя экономическая система абсолютно ни к черту.

— И теперь я желаю только одного – попробовать ТВОЮ. – Выдохнул Иван, и было что-то в его тоне, отчего мысли Альфреда беспокойно заметались, словно стая борзых, почуявших добычу, едва лишь он представил себе Ивана, делающего ВСЁ это. Как он переходит к рыночной экономике. Как сокращает вложения в неприбыльные отрасли. Отменяет государственное регулирование цен. Опускается перед ним на колени, с охотой открывая рот и подаваясь вперед, чтобы…

Альфред моргнул, прогоняя непрошенные мысли.

Вводит свободную конвертацию рубля. Устраняет централизованное планирование. Выравнивает гигантские макроэкономические и структурные перекосы путем либерализации экономики. Стоя на четвереньках, смотрит на него жадно и умоляюще; серебристые волосы облепили влажный от пота затылок — как большая хищная кошка прогибается в пояснице и…

— Я рад, что ты… — Альфреду стало трудно говорить, он задыхался. – Э... одумался.

Взгляд, что метнул в него Иван, был как бумажный самолет. Пролетев сначала где-то у Альфреда над головой, он плавно скользнул вниз и замер прямо на его ширинке.

Ладонь Ивана легла Альфреду на бедро – американец не шарахнулся от этого прикосновения – и спустя миг Иван уже уселся ему на колени. На обычно бледных щеках любимца Генерала Мороза теперь горел румянец. Фиолетовые глаза, всегда пронзающие холодом до костей, обожгли похотливым отчаянным взором… и спрятались под ресницами. И в штанах у Альфреда Иван искал явно не пушку или баллистическую ракету средней дальности, вроде тех, что он устанавливал против Америки на Кубе.

Теплое влажное дыхание скользнуло по челюсти американца, задело чувствительное местечко на ухе.

— Приватизируй меня, — прошептал Россия.

Альфред чуть не спустил прямо в штаны.

***

Чего бы не вообразил себе этот юный выскочка Альфред — Россия не утратил ни капли своей гордости. Смиряться он и не думал.

«Перестроить можно рожу. Только душу – никогда!»

Ныне в фиолетовых глазах был блеск куда более опасный, чем когда-либо.

Признав, что коммунисты загнали его в тупик, Иван взял от Альфреда все, что мог — и хотел — оставив красивые и броские финтифлюшки — вроде прав человека, демократии и свободы слова – меньшим странам, чтобы им было чем заняться в своей песочнице.

Разум его и сердце остались все так же холодны и бесстрастны.

Но Альфред помнил лишь его горячий влажный рот, да еще то, как Иван стонал, насаживаясь на его член, и, конечно же, смесь удивления, наслаждения и мучительного стыда на лице русского в момент оргазма.

А теперь Альфред смотрит, как Иван медленно, с большим трудом, но все же восстанавливает свою мощь.

И Америка помнит, и жалеет, и желает.

Конец.

В качестве иллюстраций:
Россия
Америка/Россия