У России все хорошо. По крайней мере он пытается убедить себя в этом. Холодный воздух обжигает легкие и остужает слезы, а искусанные до крови губы нещадно болят. Что же, это хотя бы что-то, что выдергивает его из небытия и напоминает, что он еще жив. Ивану больно, больно, больно, это слово уже въелось в его сознание и бьет как в набат, звенит как колокол… Он уже устал идти, да и не помнит, куда и зачем шел… Лишь бы не стоять. России кажется, что если он остановится, то просто упадет и больше никогда не встанет.
Слабая улыбка трогает губы. Да, с другой стороны, это было бы просто чудесно… Уснуть навсегда, укрытый холодным и белоснежным саваном. Здесь, за чертой полярного круга, слои снега куда глубже, да и людей проживает меньше. Тут его не станет искать даже Пруссия, смирившийся с тем, что отныне он Калининград.
Наконец, он не чувствует ног. Он страна, олицетворение нации, и лишь поэтому он еще жив. Его кровь остывает медленнее, но вот и она замедлила свой ход в жилах, и идти становится все труднее… Легкие разрывает смех. Брагинский останавливается посреди заснеженного поля и смеется, смеется как безумец. Но лишь птицы отзываются, вспорхнув со своих веток напуганные им…

Небо серое. Оно напоминает лист бумаги, если попытаться смотреть через него на свет. Редкие тучки медленно передвигаются с места на место. Пейзаж не меняется… Россия лежит на спине и смотрит в небо, не моргая. Все его пальто уже покрыто тонким слоем снега, и лишь на лице он все еще тает, словно бы пытаясь заменить слезы, которые уже кончились. Могущественная нация… Ха, ха и еще раз ха! Да кому он нужен? Все ушли от него, все! Его Калининград далеко уж не его и тем более не Калининград, а с распадом СССР ушли и все те, кого он привык считать своей семьей, тщетно пытаясь привязать к себе. И вот, когда о нем уже никто не вспоминает… Когда Китай не поздравил с Днем Рождения, когда Германия не отвечает на звонки, когда Прибалты по-прежнему трясутся от страха и не желают видеть его… теперь… когда уже ничто не важно… Да, теперь можно закрыть глаза. Ничего страшного не случится, он не при государственных делах. А значит, можно уснуть…
***
Просыпается Брагинский от того, что кто-то тормошит его. Даже не понять, заботливо или не очень, он не может даже пошевелиться или открыть глаза, лишь по ощущениям ясно, что это кто-то сильный, но кто-то, кто не атакует. Мощная волна природной силы давит на него и одновременно успокаивает, от этого почему-то глаза снова наполняются слезами, обжигающе-горячими по сравнению с температурой тела. Затем все тот же неведомый подхватывает его на руки и направляется на запад. России хочется закричать, дернуться, потребовать, чтобы его поставили на место… Но не может. Да и имеет ли это какой-то смысл? Уйти в себя, так, что не докричаться, и все, все. Все…
***
Снова выныривая из забытья, из уютненького мира, где деревья вечно зеленые, а небо пылает рассветом, Россия слышит незнакомую речь. В почти-комовом-состоянии невозможно узнать ни обладателя голоса, ни язык. Незнакомец аккуратно приподнимает его голову и укладывает на подушки, следом укрывает одеялом. В таком положении узнается лишь треск огня (видимо, камин) и запах трав из чашки, содержимое которой ему уже пытаются впихнуть. Сопротивляться не удается и он чувствует как жидкость льется ему сначала в горло, а затем и ниже, согревая окоченевшее на морозе тело. Ох, сказать бы пару ласковых тому, кто вытащил его из снега…
***
Страшно, страшно, очень страшно. Вокруг происходит черт знает что, а может, и ничего совсем не происходит, но Ивану страшно. Никогда в жизни он не испытывал такого животного страха, панического ужаса, который парализует. Он еще помнит, что вроде как спит, что можно проснуться, но не получается. И он кричит, кричит, кричит без надежды на то, что его кто-то услышит. Он не слышит собственного крика, но внезапно, сквозь весь этот бред прорывается чей-то голос. Голос, полный волнения.
- Тише, тише, я рядом…
Хрип Ивана постепенно сходит на нет и он забывается сном без сновидений.
***
Жизнь Брагинского превращается в череду пробуждений. Данное было не очень приятным. Вернее, совсем неприятным. Он смог немного очнуться, вырваться из этого психоделического бреда, что подстроил ему мозг, но кошмары все еще не отпускали его. Вдобавок все тело горит… Чертово одело, и кто додумался его укрыть?! Руки бы поотрывать…
Беспорядочное метание по кровати и попытки вырваться из одеяльного плена вновь прерываются все тем же знакомым незнакомцем. Он услужливо помогает Ивану выпутаться из пододеяльника, поправляет подушку и вливает в него стакан прохладной воды.
- Ай-я-яй, кто бы мог подумать, что страны еще умеют болеть… - на ровном русском изрекает он. Что же, мы теперь уверены, что это точно он, а не она-оно-они нужное подчеркнуть. От этого открытия Брагинского вновь тянет засмеяться, но получается лишь кашель, рвущий горло и легкие. – Тише, тише, не усердствуй так… сейчас принесу трав.
Незнакомец - он так и остался неопознанным - уходит, а Иван сквозь путы лихорадки пытается тщетно опознать голос, который словно бы знаком, а словно бы и услышан впервые в жизни…
***
Очередной рывок - и вот он очнулся, вроде вполне себе полностью, только глаза открыть не может. Зато может пошевелить рукой, ногой, может глотать слюну и она не кажется его горлу раскаленной лавой. От попыток встать его останавливает чья-то рука, мягко но настойчиво толкающая его обратно на подушки.
- Лежи, рановато тебе еще вставать… - знакомо-незнакомый голос не режет по ушам, а, на удивление, кажется приятным и едва ли не родным.
- Кто ты? – на одном дыхании выдавливает Иван, все еще пытаясь открыть словно слипшиеся глаза.
- Не нужно, погоди. Потом узнаешь. Я удивлен и рад, что ты не узнаешь мой голос.
- А я вот не очень! – восклицает Брагинский и вновь заходится в кашле. – И я… кх... предпочел бы… кхе… узнать, кто ты!..
- Как только откроешь глаза, - широкая ладонь ложится на его сжатую в кулак и все возражения застревают на полпути в горле. – Я… боюсь, что ты расстроишься. – Уже «почти-знакомец» усмехается и уходит, оставляя Ивана одного с размышлениями и разливающимся по груди теплом, возникшим от простого прикосновения.
***
Идут дни. Иногда сквозь беспокойные сны он слышит мелодию своего телефона. Надо же, кто-то его даже ищет… на это не волнует его. Не волнует, пока кто-то, кто забрал его со снежного поля, кормит его как ребенка, отпаивает чаем и зачем-то каждый раз едва весомо целует в лоб на ночь. В самом деле, не дитя же он малое!..
…но ему нравится. Очень. Его абсолютно удивляет и столь же абсолютно устраивает то, что на него никто не кричит, не боится его и не помыкает им. Не требует его ресурсов, его денег, его помощи…
- Ты уже можешь открыть глаза, - Иван отрицательно мотает головой. – Почему?
- Ты… сам сказал… а вдруг я разочаруюсь…
В ответ слышится искренний смех, еще более незнакомый, чем мягкий голос. Он даже может поклясться, что раньше никогда не слышал этого смеха…
- Ванечка… - внутри что-то ёкает, едва ли не постыдно, и щеки заливает румянец. Никто, даже сестры, никогда его так не называли. – Я помню тебя еще совсем маленьким. Ты был мне едва ли по грудь, а в глазах уже сиял воинственный огонь, который вел тебя к победе… Кажется, на тебя уж не посмотреть сверху вниз, а ты все так же… так же не получил своего тепла и своей заботы, в которых отчаянно нуждаешься. Вставай. Ну же, не бойся.
С львиной долей чужой помощи Брагинский поднимается и снова едва ли не падает в объятия. В комнате виснет молчание. Ему все еще страшно открывать глаза и он, как бы в обход, пытается определить кто перед ним по ощущениям. Но едва к нему приходит осознание, что собеседник с ним ровно одного роста…
- Швеция!.. – удивленно выпаливает он, резко открывая глаза и тут же прищуривая из-за света.
- Разочарован? – с грустной улыбкой вопрошает Бервальд. Его голубые глаза на удивление тепло смотрят на Ивана, а руки все так же поддерживают, не давая свалиться на ковер.
Он не отвечает. Лишь крепко прижимается к Оксеншерне пытаясь сдержать очередной поток неудачно возникших слез…
Спустя некоторое количество времени, что покажется людям бесконечностью, а странам – лишь секундой, Брагинский, не поднимая головы с плеча Швеции, в задумчивости изрекает:
- Ясно, почему я не узнал твой голос. Ни за что бы не подумал, что ты умеешь говорить так мягко…