Торис не знает толком, чего ему ожидать от России, и поэтому не всякий случай ощетинивается, словно ёж, скалит зубы да пытается высвободиться. Но объятья у Ивана Брагинского крепкие, сильные; Россия спеленывает его для верности меховым плащом, так, что даже лица почти не видать, и смеётся:
- А ты красивый. Тебя я, пожалуй, возьму с собой.
- Польша! – зовёт Лоринайтис, отчаявшись. – Польша, помоги!
Но Феликс лежит на снегу; яркий в своём мундире, словно тропическая птица, и такой же бесполезный. Мёртвым притворяется, чтобы русским в полон не сдаваться. Они и едут мимо, лишь скользят по нему взглядом – был Польша, да вышел весь.
- Что, невесту себе добыл? – весело интересуется голос откуда-то слева. – Чай, полячка?
- Нет, - отвечает Брагинский. – Литовка.
Торис тычет его локтем в живот – я тебе не девушка, хоть так меня не унижай – но толстый мех смягчает удар, да и возможности размахнуться не было. Иван то ли не замечает, то ли притворяется, что не почувствовал: продолжает перекидываться ничего не значащими репликами с однополчанином.
Крики стихают, остаются позади. Видно немного: впереди – истоптанный снег, рядом – силуэты конных. Смеркается. Лица Брагинского не увидать, как ни крутись, но он наверняка улыбается. Должен. Он же сказал, что возьмёт своё, вот и взял, раз уж хозяйка его обозлилась и двинула на непокорную Польшу войска. И Екатерина будет довольна, и Россия в накладе не останется. Одного только Литву не спросили.
Лошадь бежит ровно, благо впереди равнинные плодородные земли. Равномерное покачивание убаюкивает, но Торис упорно мотает головой, отгоняя сон. Уснуть рядом с врагом – никогда! Он не доверяет русским; все сравнивают их с неповоротливыми медведями, но иногда они хитры и лживы, словно лисицы. Хотя бы маленький кинжал сейчас, но Феликс забрал, сказал, что ему больше нужно… Отбиваться нечем.
- Мне бы по нужде… - говорит он Ивану. А ну как получится убежать?
- Терпи, - хмыкает тот. – Увидят, что ты не девка – такое начнётся…
- Что мне до твоей карьеры? Я…
Литва не успевает договорить. Тяжелая рука ложится на плечо и больно стискивает сквозь мех.
- Давай договоримся так. Пока мне хорошо, тебе тоже неплохо. Ну а прогневишь меня чем – не взыщи, я в ярости грозен и лют.
- Что же мне, так и сидеть до Петербурга? – негодует Торис.
- Только до ближайшего постоялого двора, - успокаивает Россия. – А там увидишь.
"В мешок сунет, - мрачно думает Литва. – С него станется".
Он не спит рядом с врагом, но усталость берёт своё: конфедерация его измотала, отдыхать случалось по четыре часа… И Лоринайтис всё-таки смыкает очи и продолжает путь в полузабытье. Ему чудится что он, ещё маленький, едет куда-то с Ягайло, таким большим, надёжным и сильным; только от Князя почему-то пахнет кровью и спиртом.

Он приходит в себя в тёплой, плохо освещённой комнате. Слышит, как двое разговаривают негромко, и глаза открывать не спешит: лучше, не подавая виду что проснулся, послушать да разузнать, где это они и с кем Брагинский.
- Понятовского, конечно, жаль, ну да сам виноват, - голос женский, незнакомый. Говорит правильно, но с неуловимым акцентом. Из обрусевших немцев, что ли? – Я никогда не ставила своих любовников превыше политических интересов страны. И тебе, Ванечка, советую всегда поступать так же.
- Что ж, Государыня, если ты хотела врагов, то кто же тебе смел отказать? – смеётся Россия
Помолчали, посуда позвякала, что-то захрустело. "Чай они, что ли, с баранками распивают?", вяло гадает Литва.
- Я смотрю, ты мальчика привёз. На что он тебе?
- У нас с ним давние счёты. Я ему проиграл при Иване Грозном, а когда Золотая Орда по Руси ходила, он всегда в спину ударить норовил. Каюсь, когда ты замыслила Польшу разделить, я не только по твоей воле поехал, но и чтоб его отыскать.
- Ох, - вздыхает Императрица Российская, Екатерина Вторая. – Так это, стало быть, и есть Литва? Я, Ванечка, пойду, посмотрю. Никогда раньше не видела.
Екатерина остра умом и весьма проницательна, тут ей не откажешь. Юбки шелестят по полу, и тяжеловатые для женщины шаги приближаются. Лоринайтис припоминает, что хозяйка России весьма сдобна телом.
Она отгибает край мехового плаща, которым он всё ещё укрыт, и смотрит на литовца добрую минуту.
- Хорошенький, - говорит. – Хоть и мальчик. Глаз отвести нельзя. Что ты с ним сотворишь только? Месть-то – нехорошее дело.
- Люб он мне, Государыня, - признаётся Иван. Как-будто смущение в голосе, но Торис поклясться не готов.
- Так у тебя ведь, милый мой, любовь порой пострашнее ненависти выходит, - печально говорит Императрица. – Впрочем, не моё это дело. Хочешь, должность ему какую пожалую, чтобы всегда при тебе был?
- Лучшего и пожелать нельзя.
- Тогда как вернусь в Петербург, подпишу приказ. А теперь мне пора. Поди сюда, я тебя расцелую на прощание.
И Брагинский, судя по всему, подходит, лобызается с Императрицей. Долго что-то. "Неужели и он ей полюбовник?" – спрашивает себя Торис. Хочет глаза открыть, подсмотреть, но боится – а ну как они на него глядят.
- Сани мои возьми, - велит Екатерина напоследок. – А то заморозишь мальчика. Холода твои, Ванечка, суровы. Даже я до сих пор привыкаю, а ему и подавно придётся.
- Хорошо, Государыня. Низко кланяюсь за заботу.
Хлопает дверь. Очевидно, это Императрица ушла, а Иван, должно быть, всё ещё в комнате. Стоит, не шевелится, и Литва чувствует, как сердце начинает колотиться быстрее обычного, словно хочет от русского убежать. Задумал что-то, наверняка задумал. Не к добру это, когда России не видно и не слышно.
Рука дотрагивается до плеча так неожиданно, что Лоринайтис чуть вскриком себя не выдаёт. Брагинский потряхивает его, будит, и Торис притворяется, что только что проснулся. Это несложно: зевнуть, похлопать глазами, лоб наморщить…
- Где я? – спрашивает.
Кажется, русскому почти хочется ответить, но он только улыбается своей пугающей улыбкой и отрезает:
- Неважно. Мы сию же минуту уезжаем.
- Никуда я не хочу! – мотает головой Литва. – Это похищение.
Глаза у Брагинского недобро сужаются.
- Это – переход литовских земель к Российской Империи, - поправляет он зло. - Ну что, пойдёшь сам, или мне тебя понести, как девчонку?
Торис понимает, что ещё полминуты, и его действительно перекинут через плечо и вынесут во двор, прилюдно унизят. Он не хочет: и так уже шуточки впиваются больно; он не девица, он же не виноват, что противники с годами становятся сильнее. А он держал оружие в руках, защищал себя и свою землю; он же не прятался, словно женщина, на чердаке каком-нибудь,… Так чего Императрица Российская заладила "мальчик", а Брагинский и того хуже придумал?..
- Русские всегда унижают, да? – злится он.
- А тебе что, привыкать после Польши-то? – скалится Иван, но быстро отходит. – Пошли, не буду больше.
Обещаниям русских нельзя верить, но Торис слушается, встаёт, застёгивает плащ. Брагинский хватает его за запястье, крепко, синяки, наверное, проступят. Поясняет:
- Чтоб тебе бежать не вздумалось.
И они идут вместе по коридору, по двору, садятся в крытые сани. Как будто не так уж и холодно, но русский протягивает ещё мехов, и Литва укрывается, не споря.
Деревня ли, город ли быстро скрываются из виду, и они едут по расчищенной просеке посреди соснового бора. Иван не торопится разговориться. Он смотрит на наметённые сугробы, на прямые, словно корабельные мачты, стволы сосен, на уходящую вдаль дорогу… И во взгляде его столько любви, что Торис даже сомневается, сможет ли он всерьёз ненавидеть Россию, на которую кто-то глядит так. А потом вспоминает, что мог бы любоваться своею страною, от которой всё дальше уносят кони, своими хуторами, своими дорогами и соснами, и злость поднимается, и копится в сердце, не находя выхода.

Торис никогда раньше не задумывался над тем, под какой личиной русские нынче знают Брагинского. Что дворянин, так это Литва и сам догадывался, а тут послушал, как станционные смотрители, делая записи в путевой книге, почтительно говорят Ивану "Ваше превосходительство", так сообразил, что ещё и чин у него никак не ниже четвёртого класса. "Выслужился при Екатерине", - злорадно думает Лоринайтис. – "Известно, как у неё должности-то раздаются". Ему скучно в дороге. Брагинский молчит, всё так же смотрит на свои сосны и думает о чём-то.
Петербург Ториса поражает, но он не может сказать, что город ему нравится. Здания - роскошные, публика – знатная, скульптуры много. Это неплохо, конечно: когда Лоринайтис в этих местах был в последний раз, никакого города ещё не было, одни болотистые низины тянулись. Только вот небо над головою свинцовое, вот-вот обрушится метелью, и ветра бесятся. Неприятная погода, неприветливая.
Брагинский квартируется во флигеле неподалёку от Зимнего Дворца. Литве, в общем-то, всё равно: единственное, что его заботит – это наличие собственной спальни и замков на двери. Но даже когда он с облегчением осматривает запоры, ему вдруг кажется, что Россия и не заметит их толком. Толкнёт посильнее резную дверь плечом да войдёт. От этой мысли Торис снова скалится, вот уже который раз за день. Что за неудача? Ни единого места, где он мог приютиться бы спокойно, ни единой минуты без России. Даже когда Иван уходит, всё вокруг напоминает о нём: икона в красном углу, гжельская посуда, самовар и даже обширная библиотека, где на всех переплётах красуется кириллица.
Правила в доме просты, но следовать им нужно неукоснительно. Если Россия приходит один, то его непременно должно встретить. Когда время трапезничать – подавай что прислуга наготовила, а сам садись напротив. Можешь не есть, если не хочется, но за столом будь, как в семье заведено. Если вдруг графы да князья приглашены на суаре, то сиди в задних комнатах, не высовывайся, пока не разойдутся. Ну а если Францис Бонфуа пожаловал или даже сама Екатерина (оба инкогнито, разумеется, но Торис-то их узнаёт), то следует и вовсе из дому отлучиться. Екатерина при встрече улыбается, а вот Франция посмеивается неприятно. Когда в первый раз увидел, ещё и фыркнул:
- Хорошенького постельничего Иван себе завёл.
После этой ремарки Торис стал Россию ещё больше опасаться. Русский ему доброй ночи пожелает, а Литва потом уснуть боится. Лежит, в каждый шорох вслушиваясь, темноту насквозь проглядит, извертится весь, а когда усталость своё возьмёт, заснёт тревожным сном. Наутро просыпается и вздыхает с облегчением.
Но литовец уверен, что когда-нибудь Россия всё-таки пожалует: хочется ему за Ливонскую войну рассчитаться, за сестёр, за нарушение мирных договоров; да не просто рассчитаться, а в десять раз воздать. Вот и ждёт Литва каждую минуту: и сопровождая Россию в Зимний или в Петергоф, и сервируя стол, и даже сидя с Брагинским в одной гостиной, хотя тот зарывается в свои книги и на Литву редко глядит. Ждёт страшного, и чем дольше ждёт, тем больше боится наступления ночи и спит тем хуже.
А Иван словно и не замечает. Он не отпускает от себя Ториса; всё время велит сесть поближе, зовёт чай пить, берёт с собой, на неосвоенный Урал отправляясь. И приходится, преодолевая свой страх, подчиняться, дистанцию сокращать. Раз шажок, два шажок, и вот уже не так боязно днём, можно не вздрагивать, если случайно рукавами соприкоснулись, не заливаться румянцем. Только ночью до сих пор ужас пробирает, если где-то заскрипит половица.
Через полгода Литва уже не трясётся почти. Но однажды Россия приходит домой, с порога извещает: "Собирайся, идём в бани!", и тон у него радостный, и он добавляет, что заказал отдельный кабинет. Тогда паника накатывает новой волной. "Набросится", - думает Торис. – "Очень практично, раздевать не придётся". Он всячески пытается увильнуть, клянется, что и так чистый, а если уж непременно надо мыться, то он и дома как-нибудь, мол, холодная вода его не смущает, он привыкает; но Брагинский только фыркает:
- При чём тут "чистый"? Просто куда я, туда и ты. И во дворец, и в бани, и в весёлый дом.
Про весёлый дом он шутит, конечно. Литва уже достаточно с ним прожил, чтобы понять: покупать любовь Ивану ни к чему; барышни всех сословий и так на него заглядываются, записки шлют, некоторые на шею кинуться норовят. А двоюродная племянница графа Орлова так и вовсе повадилась с дядей приезжать, когда тот по делу заглядывает. Брагинский с ней поздоровается, а она покраснеет, и слова в ответ складно сказать не может. Да что там Орлова… Сама Екатерина с ним милуется иногда, привечает, Ванечкой зовёт. "Полная страна патриоток", думает Торис, и каждый раз эта мысль вызывает у него улыбку.
Но в банях он не улыбается. В банях он наотрез отказывается раздеваться, и Россия, устав от его стыдливости и страха, перестаёт убеждать.
- Ешь тогда, - говорит, показывая на скромные закуски, - а я искупнусь.
И стаскивает с себя одежду прямо тут же, не позируя и не стесняясь. Смешно раздевается – шарф на шее болтается даже после того, как бельё летит на пол. Литва даже почти уверен, что Россия так с ним и полезет в купальню, но Иван шарф снимает, складывает бережно и убирает.
У русского очень бледная кожа, как будто он стоял когда-то мраморной статуей, покуда его не вымолили у богов. Он худой, поджарый, с широкими плечами и острыми лопатками. Идёт широким шагом и залезает в горячую воду, не поморщившись. Литва сидит, сверлит стену взглядом, машинально жуёт и убеждает самого себя, что ничего ужасного в голом русском нет.

Хмурым декабрьским вечером – хотя нет, дело, пожалуй, ближе к ночи – Россия всё-таки переступает порог спальни Ториса. Разумеется, без приглашения, не постучавшись даже, и Литва съеживается, натягивает на себя одеяла и притворяется спящим.
Брагинский приближается медленно (Лоринайтис успевает прочитать молитву), садится на краешек кровати, матрац под ним проседает.
- Торис?
Он молчит, сжавшись под одеялами, словно маленький ребёнок, напуганный сказками про Бабу-Ягу. Он твердит себе: "Это до невозможности реальный затянувшийся кошмар; утром я проснусь и опять буду сеять пшеницу для Польши", но в глубине души знает, что всё происходящее – не сон.
- Я знаю, что ты не спишь, - говорит Россия. – Дрожь тебя выдаёт, - и стаскивает с литовца покрывала, не до конца, но чтобы можно было лицо видеть.
Литва щурится на него недовольно, вырывает край одеяла из пальцев.
- Ёжик, - печально говорит Иван. Торис молчит: он не уверен, что правильно понял.
Брагинский нервно теребит край шарфа, который он даже дома не снимает. Торис готов побиться об заклад, что Россия и спит в нём.
- Зачем? – спрашивает тогда Литва.
Он так и не определился, "на вы" ему быть с Россией или "на ты". С одной стороны, ещё недавно они были на равных, грызлись и сцеплялись без взаимного уважения, поэтому можно и без словесных реверансов: мало ли когда одному из них приходилось прогибаться. А с другой - кажется, что жизнь в доме Брагинского в качестве секретаря и прислуги – это уже надолго, в худшем случае – навсегда, и надо привыкать знать своё место. Вот и старается Торис использовать безличные предложения, оттягивает момент выбора.
- Мне тоскливо, - признаётся Иван, продолжая комкать в пальцах шарф. – Мне не хватает Екатерины. Когда живёшь столетия, забываешь иногда, что правители быстро умирают. Некоторых не жаль, их и не помнишь толком, но она была исключительной женщиной.
- Да, она была очень талантлива, - осторожно соглашается Литва.
- У меня, быть может, никогда не будет таких чудесных лет, как с ней. Я проигрывал, конечно, не без этого. Мои люди страдали, но нельзя сделать всех счастливыми сразу. Не это было для меня главным.
- А что же?
- Меня никто не любил так, как она, - признаётся Брагинский.
Литва считает, что разговор заходит в опасные воды: всё, что касается любви и исходит при этом от России, его откровенно пугает.
- Не стоит загадывать наперёд; быть может, кто-то полюбит и больше. Беларусь, например?
- Брата априори любить должно, - не соглашается Россия, - мы же одна семья. Не понять тебе, Торис, как это, когда кто-то чужой тебя любит, больше родины своей, больше традиций и языка родного.
Литве и правда понять трудно. Даже представить не очень получается: ему всегда твердили: "делай как я; говори как я; одевайся как я". "Живи как я", одним словом. Какая уж тут любовь?
- Что-то тревожит?
- Я чувствую себя потерянным, - признаётся Россия. – Непривычно иметь дело с Павлом после того как матушку его долго слушал. Он совсем другой, будто не родной ей. Он благоволит немцам, во всём хочет им подражать, и это доходит до смешного. А ещё Бонапарт этот…
- Неужели он и против Империи пойти может?
- Не хотелось бы смотреть на Францию как на врага, но если вдруг придётся…
Он не договаривает, но Торис-то знает, что Франции придётся тяжело: Брагинский и тактику выжженной земли применит, и холода позовёт к себе на службу, и стоять будет до последнего, пока французские солдаты не полягут в русскую землю. Литва даже не сомневается, что так всё и случится: ему ли не знать стойкости России?
- Спи, - говорит русский, поднимаясь. – Наполеон – не твоя забота.
И уходит, вот так вот запросто, не провозгласив помпезно "тебе со мной ничего не грозит!", потому как не к чему кидаться словами.
А Торис сидит, хлопает ненавистными ресницами (длинные, как у девушки, чёрт бы их побрал). Подумать только!

Второй ночной визит Брагинский нанести не торопится. Литва не считает дни с памятной ночи 1796-ого, но готов поклясться, что года три с тех пор минуло.
Их совместный быт меняется мало: самому Торису что Екатерина, что Павел – всё едино, а Иван быстро приспосабливается: он это всегда умел. Сначала хмурится, конечно, на Павловы нововведения, незаметно постороннему глазу, но Лоринайтис всё примечает. Сердобольный Литва приносит чай, и Россия пьёт, грея руки о горячую чашку; морщинка между бровей разглаживается чуть-чуть, но не до конца. Торис вздыхает: неладно это, когда Иван против кого-то умом, а не сердцем озлобляется, но, по крайней мере, Брагинский переворот пока устроить не рвётся. Обманчивое такое спокойствие перед бурей, конечно, но, может, всё образумится. Литве хочется в это верить.
В этот раз Россия снова не стучится, и Торис даже воспринимает как само собой разумеющееся что русский идёт по ковру как по проторенной дороге. Литва не уверен, но ему кажется, что на этот раз к нему не за разговорами пришли: что-то такое решительное и чувственное сквозит в жестах, в наклоне головы, в нарочито-небрежной походке.
А ещё что-то в образе Брагинского не так. Лоринайтис не сразу соображает: на России нет шарфа; но когда понимает, непроизвольно вскрикивает: видел такого Ивана уже, с Францией. Только он сам Францису позволил шарф отмотать, прежде чем себя поцеловать дать.
Первое побуждение – закричать, забиться в двери, позвать на помощь. Но Литва одёргивает себя рациональным "да кто прибежит-то?" Да если и отважится кто сунуться, то лишь затем чтобы посмеяться. Как же, вот он, бывший когда-то Княжеством Литовским, под Россией, во всех смыслах. Прекрасное, должно быть, зрелище.
В могильной тишине разливается мелодичный голос Брагинского и скрип ложа.
- Хорошая сегодня ночь, не правда ли?
Торис отвечает бранью. Россия ощутимо бьёт его по губам.
- Нахватался всякой дряни, - вздыхает. – Нет чтобы полезное учить. Ничего, я тебе покажу кое-что поинтереснее.
Тянется к пуговкам, начинает расстегивать. Литва смотрит на него осоловелыми глазами. Ему страшно, но недостаточно, чтобы вскочить и попытаться убежать, хоть как-то оттянуть то, что всё равно когда-нибудь случится. Может, думает он, ещё и обойдётся всё? Феликс вон каждый раз уходил ни с чем, даже когда Ягайло женился на Ядвиге. Что смурной и злой являлся, что хмельной и весёлый – Торис всё равно его выпроваживал. Хотя попробуй Россию выгнать, да ещё и у него в доме – живо поедешь по Сибирскому Тракту, на поселение, и неизвестно ещё, возвратишься ли.
Вот уже и сорочка сползает с плеч, и руки России скользят по телу, медленно, плавно, почти не касаясь. Всё бы ничего, но когда пальцы Брагинского чуть с большим нажимом обводят сосок, Лоринайтис вздрагивает.
- Щекотно же! – шипит он. Но знает, что соврал, и стыдливый румянец растекается под кожей щек и горит, горит…
- А вот так? – усмехается Иван и, не выпуская Литву из рук, обхватывает сосок губами.
Торис пытается отстраниться: влажный, горячий язык, выписывающий круги – это уже слишком, но Россия держит крепко. Тогда он старается хотя бы не дышать прерывисто, не подаваться навстречу, ведь стыдно хотеть своего завоевателя, стыдно и недолжно.
Но он, кажется, всё-таки хочет. Сердце скачет быстрее, в паху становится горячо, и член наливается, хочет подняться и закрасоваться горделиво в полный рост, но пока мешают одежда и бельё. Торис ненавидит своё тело в эти минуты: оно предательски отзывчиво под руками Брагинского.
- Хватит, не надо, - говорит он как можно твёрже. Вдруг русский его послушается, если в голосе прозвучит достаточно метала? – Я не хочу.
- Да неужели? – Иван улыбается. Кажется, вялое сопротивление Лоринайтиса его раззадоривает. – Предпочитаешь собственными руками, да? – и проводит по бугорку на штанах, так, что Литва выдыхает сквозь стиснутые зубы. – Что же ты такой холодный-то стал, а, Торис? Танцевал вокруг Московии, намёки неприличные делал, проходу просто не давал, а теперь забоялся? – и шепчет в самое ухо, так, что дыхание щекочет. – Правильно, опасайся меня. Россию не приручить. Никому. Никогда. - И голос у него такой, что мурашки бегут и колени начинают дрожать. Хорошо что Литва сидит на постели, а то осталось бы лишь позорно уповать на то, что русский поддержит, не даст упасть.
Он пугающий, непонятный, этот Брагинский; он жестокий, когда приходится, но красивый, этого не отнять. Литва ещё когда при Орде его увидел, чумазого да оборванного, подумал, что видный мужчина из белобрысого мальчишки вырастет. И не ошибся. И сейчас он заворожено глядит, как русский обнажается; вздрагивает, когда его прижимают к груди, но не потому, что неприятно, а потому что Иван вдруг оказывается очень даже тёплым.
- Ты думаешь, я забыл? – почти мурлычет Россия ему в лицо. – А я ничего не забыл. Для меня как будто и года не прошло с Ливонской войны. Как ты меня там, а?..
И целует сразу в губы, пока литовец не опомнился; ненастойчиво так, нежно даже. Торис, ожидавший брутальности, ему пока не отвечает, но и не отталкивает. Сидит, голову запрокинув, подставляется под ласки. Мысли в голове мелькают, он и ухватиться-то ни за что не успевает толком, но кое-что всё-таки выходит на первый план.
Россия его с шестнадцатого века хотел. С того времени, когда Литва был сильным соперником, носился по равнинам на своём коне да заставлял волноваться Ивана Грозного. А может и дольше, со времён Орды? Он скучает по тем временам: в последние годы даже Польша не глядел на него восхищенно. А вот Брагинский хочет его до сих пор, старается, хоть как-то понравиться пытается. Ему, наверное, противно брать силой, он по-хорошему рад бы, пока только не очень умеет.
И Торису почти что радостно и легко от этих мыслей, он обнимает Россию за шею, вяло, правда, но всё же целует в ответ. Глаза у русского округляются, ровно кофейные блюдца, он бродит лихорадочно руками по спине будущего любовника. Потом прерывает поцелуй, тянется к застёжкам и завязкам на штанах. Литва не протестует, но и снять их не помогает, и всё равно в конце концов остаётся столь же нагой, как и Иван.
Никогда раньше Торис перед ним догола не раздевался, и вот теперь Брагинский отрывается от него, смотрит, любопытствует. Взгляд у него восторженный, будто ему нравится то, что он видит. Литва плавится под этим взглядом, млеет, словно влюбленная гимназистка; ему страшновато, но лестно, что Россия его желает. А Брагинский щекочет языком впалый живот, бёдра ласкает, опять едва касаясь, чувствует, как Литва под ним извивается. А потом, без предупреждения, несколько раз облизывает головку и вбирает Ториса в себя. Тот вскрикивает, откидывается на спину, стукается головой об изголовье и, коротко выругавшись, подкладывает ладонь под затылок, чтобы удобнее было, и глядит осоловело на это непотребство. Он и не слыхал раньше, что так тоже можно.
Россия – умелый любовник, и с ним хорошо. До того хорошо, что Лоринайтис пугается на этот раз, что ему может слишком понравиться. Не стоит, ох не стоит запутывать отношения с Россией, а уж привязываться – тем более. Но трудно, очень трудно помнить сию золотую истину, когда хочется только податься навстречу, как можно глубже, но стараешься сдерживать себя, ведь неизвестно, что Россия на это скажет. Может, как-то по-другому себя вести полагается?
- Я сейчас, - выдыхает Торис еле слышно, потому что, наверное, надо предупредить Брагинского. А тот не отстраняется ни на сантиметр, глотает, и Литве снова страшно, так, что он съеживается даже. Он бы так не стал; по принуждению только, и всё равно вышел бы потом во двор да застрелился. А Россия – ничего, снёс и, наверное, это последняя ночь в истории Литвы.
Иван поднимает голову, глядит невозмутимо, гладит по бедру, успокаивая. Торис взбалмошен и лихорадочен, спрашивает себя, что теперь, чего от него ждут. Быть может, того же самого? Ведь Россия так просто не уйдёт, он-то ещё не удовлетворён…
- Я так не буду. Срамно, - говорит Литва, набравшись храбрости. И закрывает глаза, ожидая затрещины.
- А и не надо, - смеётся Иван, - всё равно ведь не умеешь. Я тебе кое-что получше покажу.
Сгребает в объятия, шепчет нежности пополам с непристойностями, потом и вовсе какую-то французскую шансонетку намурлыкивает, Лоринайтис где-то уже её слышал, но не помнит, где. Литва против воли расслабляется в руках России: гортанная мелодия его гипнотизирует. Даже когда пальцы в него проникают, один за другим, он лишь вздрагивает и продолжает смотреть на Брагинского широко распахнутыми глазами, позволяя черт знает что с собой вытворять. Ощущения намешаны в дьявольское зелье: немного больно, немного трепетно, очень стыдно, но больше всего - приятно; хочется попросить остановиться, и в то же время он готов умолять продолжать, при условии что его хриплый шёпот только Иван и услышит.
И вот Россия уже сам в него входит, по чуть-чуть, не желая пугать в первый раз. "Как с девчонкой", - яростно думает Литва и, так обидно ему от этой мысли делается, что он почти вцепляется в бёдра Ивана и тянет на себя, игнорируя боль и мысленно веля стыду и страху умолкнуть.
- Быстро учишься, - говорит Брагинский, - молодец.
И начинает двигаться, медленно, покрывая грудь, плечи и шею короткими поцелуями пополам с укусами. Слишком медленно, с точки зрения Литвы, тело которого вновь жаждет разрядки, слишком долго Россия поддразнивает, и Торис шипит требовательно:
- Быстрее!
И Брагинский ему подчиняется, хоть и с торжествующей улыбкой: попросил литовец, сам попросил. Да ещё и член обхватывает пальцами и скользит по нему ритмично. Торис разрывается между желанием двинуть бёдрами назад и вперёд – и так, и так хорошо; с ума сойти можно, пока выберешь. "То-то Франция часто заходит", - думает он, и тут мысль о Францисе больно обжигает: он ещё будет приходить, и снова Брагинский Литву из дома выставит, не потрудившись выдумать приличного повода. И ведь не сбежишь, так и будешь любовником России, не последним в очереди, но и не первым. И Торис вскидывается, хватает Ивана за плечи, стискивает, так что самому больно, и тянет вниз, заставляя на обе руки опереться. Смотрит в лицо (на щеках у России румянец, ну наконец-то!) и цедит сквозь зубы:
- Ты бы меня не взял, если бы я сам не согласился. Я не твоя собственность, - и хочет ещё что-то добавить, но дыхание совсем сбивается.
Впечатление от короткой речи портит la petite mort.
Торис приходит в себя и не сразу соображает, что Брагинский теперь лежит рядом, придавив его рукой к постели, да ещё и тычется ему в плечо, словно большой кот. Литве страшно от этой ласки и объятий, но нынешняя разновидность страха для него пока ещё в новинку: теперь он боится привязаться к русскому.
- Уходи, - бормочет он, отворачиваясь, и толкает Россию локтем. Остальные слова ("уходи, чтобы я мог видеть, что тебе на меня наплевать, что ты жесток и порочен, чтобы я чувствовал себя использованным трофеем; чтобы я мог перебирать эти мысли заново, каждый день, и ненавидеть, ненавидеть, ненавидеть..") так и остаются невысказанными, застревают в горле комком, который Литва не может ни проглотить, ни вытолкнуть наружу. Только и остаётся лежать, чувствовать холод комнаты да тепло чужого тела, злиться на собственное бессилие и податливость.
"Лучше бы он отстегал меня кнутом", - думает Торис, обнаружив, что Брагинский спит себе, как ни в чём не бывало, словно литовец не может даже попытаться отомстить. Его непередаваемо злит то, что русскому спокойно с ним рядом спать, тогда как он глаз сомкнуть не может. И вот Литва откатывается от тёплого тела рядом, натягивает на себя покрывало до самого подбородка и яростно глядит в потолок, на пошлую лепнину с амурчиками, наверняка вошедшими в моду благодаря французам.
Ему ужасно, просто катастрофически не хватает ненависти.