Ненависть к больницам. Наверное, это уже в крови, где-то на генетическом уровне у всех русских. При слове больница первые ассоциации – это огромная очередь с наглыми тетками, которым только взять справку, духота, недовольным всем миром врач и, разумеется, скука. Если бы Ивану не повезло попасть в детскую поликлинику, то немаловажным раздражителем стали бы еще и крики детей: играющих ли или просто напуганных, но жутко кричащих. Причем, некоторые из них еще и бегали по коридорам, жутко топоча, издавая при этом еще больше грохота, чем на стройке или во время бомбардировки. Но России повезло, странам не требуется посещать больницы, а если бы и требовалось, то в том возрасте, когда он по внешнему виду должен был попадать в детское отделение, больниц вообще не было.
– Эй, Брагинский! Твоя очередь!– из очередной белой двери высунулось донельзя довольное лицо Америки. Каждый раз этот парень умудрялся появиться в совершенно разных кабинетах. Возможно, они были связанны какими-то коридорами с той стороны, но русский бы не удивился, узнав, что Альфред лазит через окна или по тросу вылезает на крышу, а потом спускается, куда ему нужно.
Тяжело оторвавшись от своего диванчика, мужчина медленно, но тяжело направился в сторону кабинета, из которого его позвали. Боковым зрением он приметил, как на его место шлепнулась какая-то дама, преклонного возраста, как раз одна из тех, кто считает, что стоять в очереди выше ее чести. Как же все-таки хорошо, что у него была отдельная очередь, состоящая только из ему подобных, хотя и туда эта американка попыталась втиснуться. Задаваться вопросом, что же она тут делает, если лезет туда, куда ее точно не могли направить, не хотелось, но можно было сделать вывод: если наглый, то не факт, что русский. В конце-то концов, все люди одинаковые внутри, все зависит от условий страны, условий жизни. Просто так вышло, что чтобы выжить на территории СНГ надо быть настырным, суровым и недоверчивым. Какими качествами нужно обладать, чтобы спокойно проживать на территории Соединенных Штатов, Иван не знал.
Аккуратно протиснувшись между Италиями, пугая их одним своим видом и кивком поздоровавшись с Канадой, которого он только заметил, Россия, наконец, добрался до двери и вошел, плавно закрывая дверь за собой.
Зрачки ощутимо сузились от яркого света. В кабинете было намного светлее, чем в коридоре. Немаловажную роль сыграло солнце, светившее прямо в окно и преобладающий белый цвет. Если в коридоре все было больше кремовых тонов, жалюзи прикрывали окна, а постоянно мельтешащие люди были все-таки более темных оттенков, то тут все, от стен до мебели было белоснежно белым. Но самым светлым и белоснежным тут, конечно же, была фирменная американская улыбка. Фальшивая, надоевшая и до дрожи в коленях раздражающая не только взгляд, но и ум.
Подойдя к столу и удобно разместившись на небольшом двухместном диванчике, стоявшем напротив, Россия выжидающе посмотрел на исполняющего работу врача Джонса. Хотелось поскорее завершить весь этот цирк и уехать к себе домой.
– Тебе уже сообщили, что тут происходит?– наконец, начал разговор американец, не переставая зубоскалить.
– Не-а, – пугающе дружелюбно улыбнулся Иван. Обычно половина населения земли выпадала от этой улыбки в осадок, в то время как у другой начинали дрожать руки. Это выходило как-то непроизвольно, на самом деле Ваня и не думал никого пугать. Он вообще был крайне добрым, если его, конечно, не злить, но факт оставался фактом: его все боялись, особенно когда поблизости никого не было. Разумеется, были и исключения, в виде сестер или тех, кто просто не осознавал, с кем столкнулся, но в целом, раз за разом мужчина видел одно и то же, просто под разными ракурсами. Например, сейчас он видел лживые эмоции и мог со стопроцентной уверенностью сказать, что Америке понадобится меньше пяти секунд, чтобы вызвать охрану и схватить припрятанный поблизости пистолет. Зачем были нужны эти меры предосторожности – неизвестно, но если так спокойнее, то ради бога.
– Ребята в ООН посовещались и решили, что им нужны наши физические данные. Вроде бы, есть информация, что наше тело как-то связано с нашими землями и народом, вот они и решили это проверить,– пожал плечами парень.
Только сейчас Россия обратил внимание на то, что его собеседник сидел в халате. Стоит заметить, что тот ему очень даже шел. В сочетании с очками, обычной футболкой и джинсами, Альфред производил впечатление некого студента-раздолбая, который ничего не делает, но учится лучше всех. Скальпель бы Иван ему не доверил. Он бы вообще ему не доверял, будь его воля.
– Здо-орово,– слишком по-детски ответил Россия,– а осматривать, я так понимаю, будешь ты, да?
– Ну, не только я. Все, у кого есть диплом врача,– вновь засверкал улыбкой американец,– помимо меня еще осматривают Германия, Куба и Франция, но они с тобой будут говорить на других этапах, я делаю просто общий осмотр.
– Ясно,– довольно прищурившись, русский бегло осмотрелся, примечая, что из медицинских приборов тут только весы, ростомер и стетоскоп, находящийся на шее «врача» скорее просто для важности, чем для прослушивания сердца,– и что от меня требуется?
– А, да так, ничего особенного. Рост, вес и немного крови.В общем, снимай сапоги и верхнюю одежду, до футболки, потом топай на весы, я быстренько все запишу, и пойдешь дальше.
Немного подумав о чем-то своем, Брагинский встал с дивана и принялся медленно развязывать шарф, пока Америка пошел закрывать окно. Нью-Йорк все-таки слишком шумный и пыльный. А еще горячий. Раскаленный асфальт ощущается даже на шестом этаже, не говоря уже о шуме машин. Стрелка перевалила за пять часов совсем недавно, но дороги уже были забиты самыми разными автомобилями, от желтых такси, до огромных джипов. К чему людям такие огромные машины Джонс искренне не понимал. Одно дело ехать на таких по техасским пустыням, где кроме кактусов и песка ничего нет, но зачем они хоть и на широких, но забитых улицах? Зачем американцам «Хаммеры», если они не собираются ездить по фронтовым дорогам или устанавливать на него пулемет? Зачем им «Феррари», если они все равно вынуждены подчиняться ограничениям скорости? Самые солидные машины – это комфортные машины. Это был один из тех редких случаев, когда Альфред не понимал свой народ.
– Скоро ты… там…– не вовремя обернувшийся парень как раз застал Россию в моменте, когда он, уже снявший сапоги и шинель, избавлялся от свитера. В любом другом случае первой мыслью Штатов был бы вопрос: «Ему не жарко?!», но тело, представшее перед ним, как кувалдой, выбило все слова.
Все руки были в ужасных глубоких шрамах, неровно зарубцевавшихся неестественно розовой кожей. В некоторых местах даже были видны следы от оказанной впопыхах первой медицинской помощи, например следы от скоб, по краям от ран или ожог вдоль огнестрельного ранения, который Брагинский, скорее всего, сделал себе сам, чтобы остановить кровь. Перед Альфредом стояла самая большая коллекция шрамов, которую он когда-либо видел, а это Иван еще не снимал майки и перчаток. Даже на кадыке, который всегда был закрыт шарфом, зияла огромная ножевая рана, будто кто-то пытался отпилить русскому голову, причем выглядела она так, что казалось, ее края просто подклеили клеем, и она вот-вот вновь откроется, орошая весь кабинет кровью. От левой стороны ключицы шел самый огромный шрам, скрывающийся где-то под майкой, но даже такой балбес, как Америка, мог догадаться, что он охватывает всю часть груди, за которой скрыто сердце.
– Ого… Это откуда?– отойдя от первого впечатления поинтересовался американец,– на нас же все заживает.
На секунду замерев, вопросительно глядя на паренька, Иван расплылся в детской, но кровожадной ухмылке и произнес всего лишь два слова, объяснявшие абсолютно все.
– Великая Отечественная.
Не проронив больше ни слова, мужчина направился к весам, чтобы встать на них, не дожидаясь указов Америки. Последний же, все еще ошарашенный, на ватных ногах подошел к своему пациенту, по пути прихватив ручку и какие-то бланки. Судя по всему, ради заполнения этих бланков их всех тут и собрали.
– У меня тоже были шрамы после второй мировой. И у Англии были, и даже у Мэтти,– записывая данные русского, пробурчал Джонс,– только не такие страшные. Да к тому же, они уже зажили давно.
– Очень много зажило. Это лишь малая часть от того, что было,– монотонно ответил Иван, переходя с весов на ростомер.
Вблизи его шрамы казались еще ужаснее, точно из какого-нибудь фильма про монстров и зомби. Вокруг самых крупных, таких как на груди или на шее, США даже увидел запекшуюся недавно кровь. Но разве могут у страны быть раны, кровоточащие и через полвека? В голубых глазах никогда не отразится понимание этого.
– Не удивляйся так, Америка. Я потерял почти в шестьдесят четыре раза больше людей, чем ты, и воевали мы на моей земле, а не на твоей. Вот так вот и вышло, что у всех все зажило, а я все еще ранен,– мягко, слишком мягко, будто ребенку малому, пояснил Брагинский.
– Не только на твоей. Я имею в виду, не только на территории Советского Союза, еще во Франции и Великобритании.
– Не сравнивай, Альфред.– От того, как Россия произнес его имя, сердце чуть не провалилось к желудку. Только что излучавший миролюбие мужчина, прямо на глазах, превратился в закаленную войнами и бедами страну. Штатам было не понять, так что он даже не стремился, но осознание того, что он сказал что-то, что так задело и разозлило Брагинского слегка пугало. Жестокий по жизни, он не понимал этого, его поведение и слова казались нормой, пока европейцы со своей толерантностью от страха теряли сознание, а североамериканцы ужасались столь наглому нарушению всех моральных норм. Таков был его менталитет. Таков был менталитет всех жителей бывшего СССР. Это Америка мог сказать с уверенностью, хоть и был лично знаком только с Иваном и его сестрами, но он чувствовал исходящую от них опасность. Даже от добрейшей женщины – Украины. Опасность исходила даже не столько от них, а от их народа.
В пшеничную голову ворвались воспоминания сорок пятого года. С каким остервенением советская армия рвалась в бой, снося все на своем пути, не останавливаясь не перед чем. Даже осознание, что старуха с косой уже протянула свои костлявые руки, зажав в ладони смерть, в виде фашистского патрона, не могло остановить солдат. Раненные продолжали идти напролом, сжимая в руках автомат, даже не думая, есть ли там патроны, они готовы были кроить обидчикам черепа прикладами. Даже те, кого все-таки отправили госпиталь, чуть подлечившись, вновь хватали оружие и бежали на фронт. Старые, молодые, больные – война скрывала различие. Даже девушки старались помогать, работая кухарками, радистками, фронтовыми медсестрами. Все они, как и Иван, готовы были умереть за будущее своей семьи, своих детей, своей страны. И умирали. Ведь Брагинский не врал, потери Англии или Франции и рядом не стояли с потерями России и его семьи. Америка не понимал, как мог распасться такой мощный союз.
– Хоть мы и воевали рука об руку, ты должен понимать, Америка, что Англия помогал мне только потому, что если Третий рейх убил бы меня, то следующим на очереди был бы он. Франция, конечно, тоже принял на себя большой удар, я не забуду его эскадрильи Нормандия-Неман, но и то, как я увидел в составе схваченных мной рядовых СС французов, я тоже долго не забуду. Даже ты, Америка. У тебя тоже были свои цели, так?– к концу маленькой речи, голос русского вновь стал мягким и слегка детским, но Джонс чувствовал что злости в нем не убавилось,– никто из вас даже не приехал на юбилей, кроме, почему-то, Германии.
– Ну… У меня были дела…
– Я не сомневался,– дружелюбно улыбнувшись американцу, Иван направился к своей одежде.– Я могу идти?
– Нет, мне еще надо твою кровь взять…
Флегматично пожав плечами, Россия, как ни в чем не бывало надел сапоги и сел на стул, протянув правую руку Штатам. Судя по его внешнему виду, перчатки свои он снимать не собирался.
– Мне из пальца кровь,– уточнил парень.
– Уверен?– почти ласково спросил русский.
– Ну… Как бы, да.
Вторично пожав плечами, Брагинский аккуратно стянул перчатку. Теперь Альфред понял, почему он не хотел этого делать.
Только увидев руку, без перчатки, Джонс подумал, что его сейчас стошнит. Кисть выглядела так, будто по ней пару раз проехали на машине, а потом какой-то сумасшедший врач затолкал раздробленные кости с кожей и тканями в формочку человеческой руки и так оставил, пока все не срослось абы как. В целом преобладающим цветом был не обычный цвет кожи, нежно-розовый или цвет летнего загара, а цвет гематомы. Одним словом этот цвет Америка бы не смог назвать. Ближе к запястью преобладал желтый с коричневатым оттенком, но к центру кисти он сменялся на сине-фиолетовый, который, в свою очередь постепенно багровел, а к кончикам пальцев и вовсе превращался в багрово-красный. Если верить медицинским справочникам, то перед ним был экхимоз, сроком не менее десяти суток, но было одно но. Кончики пальцев выглядели так, будто их ударили только что. Ответ нашелся очень быстро. Когда Иван поправлял руку, чтобы поудобнее устроить ее на столе, Штаты увидел. У мужчины были вырваны ногти. Именно вырваны, с мясом. Даже несведущему в медицине человеку не могло показаться, что их аккуратно сняли, или они отвалились по какой-либо болезни. Они были вырваны. Будто их кто то прихватил их даже не пинцетом, а пассатижами и со всей силы дернул на себя, оставляя на месте ногтевой пластинки маленькие кровоточащие ямки, глубиной в несколько миллиметров. Америка сразу же отвернулся, но, кажется, он даже видел кость.
– О, тебе тоже мой маникюр не очень нравится, да? Понимаю, сам привыкнуть не могу. Людвиг та-ак старался…– пугающим голосом произнес Брагинский.
Пару раз глубоко вдохнув, американец все таки повернулся обратно и, аккуратно взяв ладонь Ивана в свою, начал процедуру взятия крови. Хотелось поскорее покончить с этим.
– И почему ты его не убил?– стараясь отвлечься, спросил он.
– За что?– искренне удивился Россия.– В конце концов, не только он виноват, скорее его фюрер. Как бы то ни было, он лишь орудие в руках тирана. Я сам таким был, и не раз.
– Насколько я знаю, ты с ним союз заключил.
– Ага. Как раз после его заключения он на меня напал. Я был ему нужен, чтобы побыстрее победить Польшу, а у меня с Лукашевичем личные счеты. А потом я подумал, зачем мне такой враг? Я надеялся, что хоть эта война обойдет меня стороной, но, как видишь, вместо этого она развернулась как раз у меня на сердце. Ты даже представить себе не можешь, как было больно. Кстати, тот шрам, который на шее, это последствия битвы за Москву, а руки, это мои города, стоявшие до последнего. А еще у меня на спине двадцать семь самых глубоких шрамов.
– Двадцать семь миллионов погибших?– прижимая ватку, обработанную дезинфицирующей жидкостью, догадался Штаты.
– Да,– легко ответил русский,– ну ладно, после Первой я вообще думал, что от ожогов умру, ничего, заросло, так и тут. Зарастет, хоть и не забудется.
Одевшись в тишине, Иван взял свой бланк и направился на выход. Опять ему требовалось сидеть в этих чертовых коридорах…
– А те, кто заслужил,– на секунду замер он в дверях,– будут носить на себе куда более страшные раны, уж поверь мне на слово.
Белая дверь тихо закрылась за массивной спиной. Америка еще долго никого к себе не звал.