Часть 2

Как бы там ни было, странное поведение Германии поневоле заставляло Брагинского задумываться о природе этого самого поведения. Кто-нибудь вроде Франции – перехвати он заинтересованные взгляды немца, - уже объявил бы – причём, во всеуслышание, - о влюблённом по уши в Россию Людвиге. Мол, глаз не сводит, взглядом раздевает и о чём-то там мечтает. Ну, Бонфуа для подобных разговоров только повод дай, и всё, понеслась косая в баню… Хорошо, если посильную помощь не предложит в нелёгком деле соблазнения, с него станется. Только Иван, что было закономерно, в первую голову предположил стратегический интерес, - а именно – желание немца «прощупать» его как вероятного потенциального противника. Многовековая история России наглядно показывала, что интерес к нему либо был продиктован корыстью, либо носил очень кратковременный характер. Слишком уж он опасен и непредсказуем, слишком велико его вечное «несоответствие» западным образцам культуры, слишком… всего слишком, - чтобы можно было увлечься им «просто так».

«Ладно, - решил Россия, - будем рассуждать логически».
Допустим, Людвиг и впрямь планирует выявить его слабые стороны ради более эффективного нападения. В таком случае напрашивается вопрос: его что, ничему жизнь не учит? Волшебный пендель, полученный в войну, впрок не пошёл, и чужой вполне современный пример по барабану и до лампочки? Думает, что уж на этот раз точно получится? Нет уж, не похож немец на слабоумного. Ну разве что опять внезапно спятил, так и тут неувязка – ведь и намёков-то не было на второго Гитлера и Четвёртый рейх…
И потом, кто мешал Германии попытаться напасть на русского в те же 90е, когда слабость России была на слуху у всех и каждого, и только очень ленивый не считал своим долгом ткнуть Брагинского носом в эту слабость, заявить, что Россия теперь никто и с его мнением не считаются? Что же Людвиг не воспользовался ситуацией, раз уж так жаждал сатисфакции? Даже без открытых военных действий, как говорится, не танком, так банком, - чисто теоретически, шанс у него был, уж отпустим на минуту общеизвестное «аршином общим не измерить». Так почему он этот шанс упустил? Либо просто промигал – что маловероятно, если готовился и хотел этого, да и времени было более чем достаточно, - либо такой цели и вовсе не было. Так что ж, теперь появилась, когда Россия вновь напомнил о себе как о влиятельном государстве? Неинтересно Людвигу, что ли, было брать Ивана, что называется, тёпленьким? Хотелось завоевать равного, и для того он ждал, затаившись, столько лет? Вполне возможно и такое, но выглядит уж очень притянутым за уши.

Тогда что ещё может быть причиной такого всплеска интереса? Даже если предположить, опять чисто теоретически, что Людвиг и впрямь влюбился… то есть, скорее, испытывает влечение к нему, - то Германия и флирт совместимы примерно так же, как бегемот с балетом. Загадочные взгляды, многозначительное молчание, - нет, Крауц для такого слишком расчётлив и прямолинеен, давно бы предложил стать парой, чётко, без обиняков и сантиментов обговорить условия и прочая.
Подумав об этом, Иван вспомнил, как Людвиг в войну попытался предъявить права на него… Что и говорить, так чётко и ясно, что дальше просто некуда – повалил на землю, схватил за волосы, чтобы не очень дёргался, и начал срывать с него одежду. Ну и получил соответственно, пару дней точно потом валялся как колода. Иван тогда жутко разозлился, ведь масла в огонь плеснули и детские воспоминания о том, что вытворял с ним Орда…
Конечно, тогда Людвиг был одержим фашизмом, но кто поручится, что именно после того раза у него не осталось навязчивого желания завершить начатое? И опять-таки: кто ему в 90е мешал это желание осуществить? Тьфу ты, мать твою за ногу! Как версию ни строй, всё равно ерунда выходит!
На Брагинского вдруг накатило сильное раздражение от всей этой ситуации. Если с ним и впрямь затеяли какую-то игру, то не на того напали. Есть у него парочка весомых аргументов, если что…

… Людвиг явно не торопился с ним что-то обсуждать, охотно поддерживал начатую Брагинским тему разговора, прерываясь только для того, чтобы откусить от яблока. Для чего подошёл к нему, оставалось неясным.
- Ты что, собственно, хотел у меня спросить? – напомнил Иван.
Людвиг – Россия мог поручиться, - на секунду даже смешался, но быстро взял себя в руки и решительно и твёрдо произнёс:
- Россия, между нами остался невыясненный вопрос личного характера, - он многозначительно посмотрел в глаза Брагинскому. – Ты понимаешь, о чём я. Мы можем его обсудить после заседания, наедине? – Германия специально выделили слово «наедине».
Иван хотя и был в принципе готов к такому повороту дела, тем не менее, невольно покраснел. Что ж, посмотрим, как дальше. Он внимательно оглядел Людвига, сохраняющего внешнюю невозмутимость, и хмыкнул:
- Ну, давай обсудим, - смущение испарилось без следа, в фиолетовых глазах на пару секунд полыхнуло знакомое пламя, превратив прозрачные аметисты в вулканические жерла.

Вторая часть заседания проходила в уже привычном режиме «капустника»: все дружно горланили каждый о своём, требуя к себе особого внимания, кто-то лупил бумагами по столу, - в общем, всё путём.
На время заседания Брагинский, казалось, совершенно выкинул из головы короткий разговор с Германией и предстоящее обсуждение «личного вопроса», и, когда их с немцем взгляды пересекались, даже виду не подавал, тем более что на дальнем конце стола снова принялись за своё, обещая Америке чертей с матерями и прочие радости за оскорбление религиозных чувств. Альфред парировал демократией и свободой мнений, а Киркланд ехидно комментировал, что некоторые тут вляпались по самое некуда, а теперь, чтобы «сохранить лицо», до хрипоты доказывают, что это они ванну принимают, а грязь вообще лечебная. Джонс в ответ возмущённо попенял, мол, Россия тоже вроде как отличился похожим образом, у него вон музыкантов, выступивших в храме, за решётку посадили*, и что ему никто священную войну не обещает?
- Мне музыканты, что ли, джихад задолжали? – прикинулся непонимающим Россия, почесав затылок.
- Раша, чёрт подери, ты прекрасно понимаешь, о чём я! – взвыл Джонс. – У меня свобода выражения мнений, в то время как у тебя нарушаются права, и где справедливость?!
- Ну, если среди прав человека уже есть право справлять нужду на алтарь в церкви…
- Брагинский, это называется «выражение своего мнения через творчество»! И вообще, выступление панк-групп в церкви у меня в порядке вещей уже давно!
- Оно и видно, - развеселился Россия.
В общем, политическая и общественная жизнь Брагинского цвела буйным цветом, зато у Людвига, как он ни старался отвлечься и сосредоточиться на повестке дня, ни черта не выходило. Он старался особо не смотреть на Россию, дабы не привлекать постороннего внимания, потому что просто короткие мимолётные взгляды бросать не очень-то теперь получалось, - ему нужно было всматриваться внимательно, словно впитывать в себя все подробности внешности русского, особенности его жестов и прочая. Внешне Германия ценой огромных усилий сохранял серьёзность и собранность, даже ухитрялся вполне чётко и обоснованно отвечать на вопросы, когда ему их задавали, - но в полной мере думать получалось только о предстоящем разговоре с Иваном.

Как поступить? Сразу во всём признаться? Да, так, наверное, будет лучше всего, он и так достаточно тянул. И дальше? Предложить стать парой? Это ещё вопрос, как Иван отнесётся к признанию. Что в шоке будет, даже сомневаться нечего. Кроме того, никто ведь не говорил, что чувство Людвига к России непременно окажется взаимным. И вполне может статься, что Иван просто не поверит ему. Причина, в конце концов, уважительная. Да к тому же у Брагинского явный комплекс, что сам по себе он никому не нужен, - разве что в качестве «трофея» или сырьевого придатка…
Снова это щемящее чувство, будто сдавило что-то в груди немца.
Россия, Империя Зла, которую не смог сокрушить даже заведомо смертельный удар, выстрел в сердце, в самую суть, пытка, разрывающая на части. И всё это – наряду с противоречивым, казалось бы, образом «невинной няшки», - внушало вполне понятное опасение. Словно начинённый взрывчаткой мягкий плюшевый медведь. Таким Брагинский казался со стороны.
Хотя все прекрасно знали, что Иван пережил за всю историю своего существования, - он никогда не говорил ни с кем о своей боли. И из этого ледяного молчания создавалось впечатление, что боль для России – ничто, и вообще, испытывает ли он её, способен ли на такое…
Способен, говорил себе Людвиг, - просто наверняка знает – и всегда знал, - что не найдёт сочувствия. Жалость разве что, а скорее всего – просто злорадство. И, что ещё хуже – распишется в своей слабости. Так зачем же унижать себя в своих же глазах? Нет, он предпочёл смеяться над своими неприятностями, его народ слагал о явных проблемах десятки – даже сотни анекдотов, и это только усиливало впечатление «несуразности» русских, - ну не может нормальный человек открыто ржать над фразой «мы все умрём»! Логика здесь и впрямь была бессильна. И даже знаменитый психоанализ выглядел просто жалкой попыткой объяснить заведомо необъяснимое явление...

Всё-таки Людвиг не удержался и в очередной раз взглянул на Россию. Тот уже препирался о чём-то с Англией. Киркланд заламывал глаза к потолку и громко причитал:
- Россия, когда ты, наконец, остепенишься, тебе тысяча с гаком лет!
- Ага, вся жизнь впереди! – зычно хохотал Брагинский.
Германии вдруг смертельно захотелось увести Россию с этого сборища куда-нибудь, где спокойно и тихо, никто не орёт благим матом, ничего не требует, никого не обвиняет. Он с трудом подавил уже рвущиеся с языка слова «пойдём отсюда», отвёл взгляд от Ивана. И наткнулся на внимательный, напряжённый, если не сказать – подозрительный, - взгляд Польши. Лукашевич явно заметил его интерес к Брагинскому. И этот интерес ему совсем не понравился.

Собрание завершилось тем, что в Америку таки метнули стаканом воды, но попали в Англию. Киркланд заорал несусветным голосом, мол, вырастил на свою голову, и ушёл заливать горе в бар. За ним увязался Франция, мотивируя тем, что кто-то должен будет доставить невменяемое тело домой. Артур, подозревая, что упомянутое тело ждёт явно не только это, рявкнул, что не отвалил бы винохлёб к такой-то матери. Привычно переругиваясь, они удалились по коридору. Зал пустел на глазах, и через пару минут остались только Россия, Германия и Америка.
Альфреду явно было хреново, потому что он, нимало не смущаясь присутствующих, рухнул обратно в кресло и обхватил голову руками:
- Чёрная полоса… - бормотал он себе под нос. – Чёрная полоса!.. – поднял взгляд на Россию и резко спросил: - Ну, что же ты молчишь? Отчего не радуешься? Ты ведь жаждешь увидеть, как я упаду!
- Да надо оно мне, как на бане флаги, - протянул Россия. – Своих проблем полно.
- Разумеется, - усмехнулся Америка. – Проблемы-то у тебя из-за меня.
Иван снисходительно посмотрел на раздосадованного американца:
- Не всё в жизни из-за тебя, Альфред. Иди лучше вон в бар спустись и выпей с Англией за компанию. Глядишь, помиритесь, наконец.
- А тебе что с того? – нахмурился Джонс.
- А люблю смотреть на возвращение блудных родичей.
Америка задумался, подозрительно глядя на Брагинского, потом пробубнил что-то себе под нос, собрал бумаги и ушёл. Уже в дверях обернулся и спросил:
- А вы что не идёте?
- А у нас ещё конфиденциальный разговор насчёт битвы за урожай, - весело объявил Иван, а у Людвига сердце ухнуло куда-то в желудок.

Когда шаги Америки стихли в конце коридора, Брагинский захлопнул дверь и с обманчиво мягкой улыбкой обернулся к Людвигу:
- Ну вот, теперь можем и поговорить о делах наших скорбных.
- Почему скорбных? – не понял немец.
- Это у нас так говорят. Что ты хотел мне сказать? – Иван отошёл от двери и подступил довольно близко к Людвигу – свободного пространства между ними оставалось разве что на ладонь.
- Во-первых, я хотел сказать, что люблю тебя, - взволнованный его близостью, Германия с явным усилием не отводил взгляда в сторону, но со сбивающимся дыханием уже ничего поделать не мог, и делано спокойный тон летел ко всем чертям.
- Вот оно как, - не похоже, чтобы Россия был хотя бы удивлён признанием, но ведь он привык скрывать истинные чувства… - И давно любишь?
- Давно, - признался Людвиг. – Осознанно – уже лет десять.
- Терпеливый ты… - Брагинский приблизился к Германии вплотную, положил ладони ему на плечи. На самом дне зрачков плескалась настороженность пополам с любопытством. – Надо же, десять лет. И что ты теперь собираешься делать?
Вот те раз, а что он собирается делать, в самом деле? С самого начала Людвиг рассчитывал, что инициатива в разговоре будет принадлежать ему, а русский незаметно, двумя словами, сбил намеченную программу и словно загипнотизировал его. И теперь Германия, всегда такой уверенный, чувствовал себя коброй перед дудочкой факира.
Брагинский между тем задумчиво провёл пальцем за ухом немца, и это стало последней каплей. Людвиг одной рукой обхватил Ивана за талию, привлекая к себе, а другую переместил на затылок.
- Ага, теперь понятно, - рассуждал Россия как бы между делом, словно происходящее к нему никоим образом не относилось. Эта отстранённость одновременно заводила и раздражала: ну что за поведение! Людвиг решительно и резко подался вперёд, поймал мягкие прохладные губы в свои и скользнул языком в рот Брагинского, стараясь перехватить инициативу хотя бы в поцелуе. Почувствовал, как Иван усмехнулся, но, тем не менее, через секунду ответил ему, обнял за шею, прижался. Людвиг обнял Россию, упиваясь поцелуем. От Ивана пахло мёдом, палой листвой, нагретой на солнце скошенной травой и… золотисто-красными яблоками. От движений губ русского и от близости его тела, о котором немец мечтал столько ночей, кожа Крауца покрылась мурашками, а внутри него словно вулкан закипел, жар ударил в голову. Казалось, воздух в пустом гулком зале раскалился и пропитался желанием, вязким, тяжёлый и тягучим, словно смола…

Брагинский не без удивления понял, что ему нравится происходящее, нравятся поцелуи Людвига, - даже когда Германия перехватил инициативу, он позволил ему это и охотно отвечал, хотя готов был в любую секунду дать отпор, если вдруг что-то пойдёт не так. А именно – если немец решит в деталях воспроизвести прошлый опыт. Конечно, вряд ли он станет теперь так рисковать, но тем не менее…
Рука Людвига нырнула под пальто Брагинского, сжала бедро, а вкрадчивый голос произнёс над самым ухом:
- Тебе нечего бояться, Ваня, - губы немца прошлись по шее, а через секунду руса обожгло прикосновение его языка к коже.
- Никто тебя здесь не боится, - выдохнул Брагинский, и тут же невольно ахнул: Германия лизнул его в ухо. – Ты что же творишь?..
- Тебе не нравится? – Людвиг настойчиво теснил его к столу, снова лизнул ухо. – Скажи, если не нравится, я тут же остановлюсь.
- Не надо так со мной, - Россия в одно мгновение из «няшки-Ваньки» превратился в Империю Зла: глаза сверкнули ледяным огнём, лиловые сполохи окружили голову, словно нимб, пальцы железной хваткой вцепились в плечи Германии, а от голоса повеяло студящим холодом. – Я не игрушка тебе. Если ты до сих пор этого не понял – твои проблемы.
- Россия, я не желаю тебе зла, - Людвиг старался говорить спокойно и ровно, хотя колени предательски ослабли. – Я действительно хочу тебя, не отрицаю. Хочу уже давно. Но не собираюсь вести себя, как озверевшая от похоти скотина. Просто почувствовал, что ты не против, и поэтому… Я не Орда. И больше не Третий рейх.
Холодная ярость в глазах руса погасла, железные пальцы разжались, ладони потеплели. Он не сказал ни слова, задумчиво глядя на Людвига, словно пытался принять какое-то решение.
Ему трудно довериться, догадался Германия, снова осторожно поглаживая пальцами его лицо, изгибы губ.
- Если только скажешь – я остановлюсь.
Негласный сигнал «я не против», чуть заметно расслабившееся тело. Людвиг потянул шарф России, щекотные поцелуи снова заскользили от уха, вдоль шеи. Руки немца коснулись талии Брагинского, поднялись к груди. Не прекращая целовать руса, он начал расстёгивать пуговицы на его пальто.
Почему бы и нет, в конце концов?..
Иван прикрыл глаза. Ласки Людвига были приятны, о поцелуях и говорить нечего, но он никак не мог окончательно расслабиться и насладиться ими в полной мере, отвечая Германии лишь машинально. Россия всё ещё не представлял, как это в принципе возможно: чтобы кто-то мог увлечься им просто так, не преследуя цели обмануть, и, в конечном счёте, либо что-то от него урвать, либо выявить слабые стороны и нанести удар.
Иван не чувствовал к Людвигу отвращения, больше того – немец ему был даже симпатичен. Но чувства, хотя бы близкого к любви, не было.
«Я очерствел, - с вялым сожалением признался себе Брагинский, сосредоточившись на процессе лишь частично. – Роковых страстей мне совсем не хочется. Для чего? Людвиг мне просто друг, деловой партнёр, и всё. И я не давал ему повода, не просил его влюбляться. И всё-таки…»
Что «всё-таки», он понимал прекрасно, но признаваться в этом не хотел, чтобы не ковырять старые раны. Через двадцать лет после того, как Союз распался, стало просто невозможным скрывать от самого себя, что желание иметь свою компанию никуда не делось. А одиночество, словно незаживающая рана, порой становилось невыносимым. Но Россия понимал, что пару себе он никогда не найдёт, а если и найдёт, то ни черта хорошего из этого не выйдет…
В Брагинском вдруг под самый финал проснулось острое, нестерпимое желание почувствовать свою нужность кому-то, хотя бы на минуту ощутить подобие, иллюзию любви, пусть даже не безусловной. Он, уже задыхаясь, вцепился в спину Людвига и рухнул в пропасть, которая столько лет была для него напрочь закрыта.

_______________________________

Часть 4

Во-от, пожалуйста! Стало быть, не один Россия заметил пылкие взгляды Германии в его сторону. Впрочем, и не удивительно, если взгляды эти бросаются уже давно. Даже странно, что до сих пор почти никто этого не заметил.
- Чем это младшенький отличился? – подобрался Гилберт. – Неужто опять «хай-Гитлер» из него полез?
- Маньяк сексуальный из него полез, - ляпнул Польша. – Ест Россию бесстыжими глазами.
- Да ты что! – заржал Пруссия над удачной, как ему показалось, шуткой, но поймал серьёзный взгляд поляка, подозрительно нахмурил брови и протянул: - Ты серьёзно, что ли?
- Нет, шутки юмора шучу! – скривился Лукашевич.
- Вань, что, правда? – не унимался Гилберт, оборачиваясь к России.
- Ну, допустим, - Брагинский всё ещё не знал, нужно ли говорить с ними обо всём этом начистоту. Всё-таки личное, во всяком случае, пока сам не разберётся и не обдумает, не примет хоть какое-то решение, обо всех его делах с Людвигом точно не нужно распространяться.
- Допустим, штаны спустим, - скаламбурил страшно довольный Гилберт, за годы житья бок о бок перенявший у Брагинского и пристрастие к подобным изречениям. – Влип ты, дорогой товарищ, по самое некуда, вот что я тебе скажу. Людвиг ведь не отстанет, он упёртый, как бык. А уж если ему приспичило…
- Ага, если Германия тотально жаждет ещё раз огрести по кумполу, так разве ж ему запрещают? – хмыкнул Польша. – Чего ты радуешься, голова-два уха?
- А чего ж мне не порадоваться? – оскалился Пруссия.
- Того, что подозрительно это всё выглядит.
- Это почему?
- По кочану. Ты из себя дурака не строй.
- Ты что, всё-таки подозреваешь, что Людвиг второй «план Барбаросса» затевает?
- Кто его знает, что ему в голову взбрело. Сейчас дела в Евросоюзе хреново идут, ещё немного, и все начнут разбегаться в разные стороны впереди своих штиблет. Сколько раз Германия свою империю создать пытался? И каждый раз тотальный провал.
- Ну и что он выиграет, если на Россию кинется?
- Совсем дурной? – фыркнул Лукашевич. – На кой шут ему кидаться, разве что решит больше не мучиться. Нет, он похитрее действует, на чувства давить задумал, поддержку России хочет получить таким способом. Втереться в доверие, влезть в душу…
- По-моему ты сочиняешь, Польша.
- Я предположения строю. Иначе с чего такой резкий интерес к Ивану, а?
- А может и вправду втрескался по уши? Россия-то у нас парень видный, да ещё и весь такой загадочный…
Феликс аж поперхнулся:
- Германия влюбился? Не смеши меня, я тотально лопну.
- Лопайся на здоровье. Что ж по-твоему, Людвиг и влюбиться не может? – разобиделся за родича Пруссия. – Он что, памятник чугунный?
- Как-то не вяжется это с его характером.
- Вяжется, не вяжется, - ты откуда знаешь?
- А ты откуда знаешь?
- Здрасьте-приехали, Феликс! Людвиг мне родственник или кто?
- Дед Пихто! Германия за всю свою жизнь никого особо не жаловал, а теперь вдруг сподобился. Медведь сдох.
- Италию очень даже жаловал, - возразил Гилберт, лихо опрокидывая очередную стопку и заедая бутербродом с солёным огурцом и ветчиной.
- Ты типа не наводи слепых на камни! Это было давно.
- И что с того?
- До войны! – с нажимом произнёс поляк, выделив слово «до».
- Не вижу связи! Или ты что, считаешь, фашизм начисто лишил его способности к искренним чувствам?
- Не знаю. Но и ты с тех пор ничего толком о нём не знаешь, - до 91го года вы вообще не общались, да и сейчас живёшь отдельно.
- Мы видимся регулярно.
- И он тебе что-то говорил про неземную любовь к Брагинскому? – подобрался Лукашевич, нахмурив брови.
- Не говорил. Но тут понимать надо, он скрытный, всегда таким был. К тому же подобное признание для считай главы Евросоюза… сам знаешь, что такое.
- Вот именно, главы Евросоюза! А едва в Европе дела пошатнулись, так тут же появился интерес к России, совпадение довольно странное, не находишь?
- Твою мать, Польша, это уже паранойя!
- Да нет уж, мать твою, это логика элементарная!
- А ну, тихо, вашу мать! – Россия всё это время внимательно слушал их спор, но последние аккорды вызвали у него тревогу и особо болезненный укол в области сердца. А тут ещё вспомнились слова Людвига: «Россия, я не желаю тебе зла… Я не Орда. И больше не Третий рейх», - и его взгляд в тот момент…

Конечно, в политических играх честный взгляд сам по себе ничего не значит, врать с невинным видом – обычное дело. Но сейчас ему так хочется поверить!.. Может быть, виновата та клятая и хрестоматийная русская хандра, от которой не отделаться, можно только заглушить её чем-то более сильным, - а может, сыграло роль то, что Иван так долго был лишён чьей-то искренней любви… Да что там долго, - практически всю жизнь! Может быть, только когда был ещё ребёнком, - до первого предательства… Чёрт подери, ну не может быть в мире одна ложь и грязь, иначе как и для чего этот самый мир существует до сих пор?
Так, Брагинский, оставь в покое лирику и послушай себя: то ты терзаешься муками совести из-за того, что подал ложную надежду Людвигу, потому как ответить на его чувства не можешь, то начинаешь параноить на тему обмана и диверсии и сомневаться в подлинности этих самых чувств, то сам же признаёшься, что хочешь верить признанию Германии… Почему? Если нет никаких чувств к немцу, кроме дружеских? Так ты любви его хочешь или дружбы? Да хотя бы дружба тут какая может быть, если, как выяснилось, ты ему всё же не очень-то доверяешь?
А крыша у тебя не поехала, часом? Логики в твоих рассуждениях – кот начхал, между прочим. Да уж, наворотил ты сегодня дел, ой, наворотил…
Иван отогнал эти мысли, решив подумать об этом ночью, - всё равно ведь, с таким-то сценарием, теперь хрен уснёшь нормально, - наполнил стаканы по новой и решительно заявил:
- Влюбился Людвиг или нет – разберусь ещё.
Гилберт радостно начал заново:
- Да точно тебе говорю…
- Сказал же – разберусь.
- И что делать будешь? – спросил Польша.
- Погляжу по обстоятельствам.
- Слушай, а тебе-то самому Германия нравится? – опять нахмурился Феликс.
Хороший вопрос. Можно сказать, определяющий. Иван невольно покраснел и замер со стаканом в руке:
- Это ты к тому, собираюсь ли я отношения заводить в принципе?
- Конечно!
Россия задумчиво взлохматил волосы и честно признался:
- Пока не знаю. Он мой друг, во всяком случае, я его давно другом считал, и мне от его признания хоть стой, хоть падай, - разрыв шаблона, как говорится. Конечно, приятно такое было услышать, но обещать я ему ничего не могу.
- А… - начал было Польша, но его прервал разошедшийся Гилберт, провозгласив уже заплетающимся голосом:
- Давайте. За любовь проклятую! – и отсалютовал уже наполненным стаканом. Лукашевич критически оглядел развесёлого альбиноса и обернулся к Брагинскому:
- Вот! Твоя школа! Раньше, помнится, Пруссия от двух рюмок водки в свободный полёт уходил, а теперь уже шестую хлещет, да к тому же тотально пива надулся, а всё ещё вменяемый…
Россия пожал плечами:
- Воспитываю.

Он не стал говорить, что «продвижение» Гилберта на этой специфической стезе пришлось на период, прозванный «лихими 90ми», когда и у самого России получалось снимать каменную усталость и заглушать ноющие раны чуть ли не одним этим способом – упиться вдрызг и не видеть, не чувствовать, забыть хоть на время о своём падении. Конечно, чтобы Брагинскому напиться – это надо очень постараться, в лучшем случае получалось только впасть в глухое, липкое оцепенение, которое проходило к утру, а забыться не получалось. Пруссия – единственный, кто остался с ним, тоже нехило страдал и маялся, и потому составлял ему компанию.
- Почему ты не ушёл вместе с ними? – спрашивал тогда Иван.
- Спроси чего полегче, - отмахивался Гилберт. – Сам не пойму. С одной стороны, конечно, всегда на эту тему думал – отделиться, вернуться домой. А теперь – пожалуйста, возвращайся, никто не держит… а не могу. Будто что-то на части рвёт. Обратно тянуть начинает, хотя я даже и не рыпался ещё никуда. Наверное, привык, привязался. Не могу понять.
Россия был потрясён. По описанию это сильно походило на то, что испытывал сам Брагинский, когда подолгу находился далеко от своей земли, от дома. Та самая знаменитая русская ностальгия, «тоска по родине», о которой столько разговоров до сих пор. Но чтобы Гилберт… Да не может этого быть! У него-то откуда это могло взяться, он же никоим боком не русский, даже не славянин! Однако факт оставался фактом: Пруссия остался с ним, добровольно остался, когда его покинули все, даже сёстры. Уже за одно это Иван был ему благодарен.

В общем, вечер проходил на удивление душевно. Через какое-то время Россия начал напевать себе под нос «Славное море», постепенно прибавляя громкость. На втором куплете Польша не выдержал и подхватил. Несколькими секундами позже присоединился и Гилберт, и песня, заполнив кухню, разнеслась по всему дому. Душа у всех троих жаждала «свернуться и развернуться», потому, допев «Славное море», тут же выпили за то, что песня, как ни крути, строить и жить помогает, и завели невесть почему «Отслужил солдат службу ратную». А после пятой песни оказалось, что Пруссия пьян, и пьян мертвецки. В общем-то, ничего удивительного в этом не было. Хотя он уже давно приобрёл славянские привычки, можно сказать, ассимилировался, - но всё же не полностью и не во всём. Например, пить наравне с Иваном, Феликсом и прочими славянами так и не научился, хотя, что и говорить, продвинулся в этом направлении весьма существенно. Потому во время общих посиделок Гилберт неизменно первым выпадал из обоймы. И сейчас произошло то же самое: он сомлел от пива, водки и обильной горячей закуски и клевал носом над тарелкой с пирогом.
- Всё, финита ля комедия, - ухмыльнулся Иван и гаркнул в ухо Пруссии: - Гил, просыпайся, спать пора!
Пруссия только вздохнул и засвистал носом.
- Ясно, - Иван поднялся со стула, взвалил Гилберта на плечо и отнёс в спальню. Осторожно сгрузил его на кровать и прикрыл пледом.
- Не продашь – не на*бёшь, - сообщил Гилберт неожиданно. – Эту песню не задушишь, не убьёшь…
- Спи уж, Робертино Лоретти, - развеселился Иван, поворачивая к выходу.
Гилберт развалился на кровати и заснул, бурча в бреду:
- А мне всё пофиг, я с покоса… уберите кирпичи…

Польша на кухне заваривал чай.
- Кстати, я у тебя переночую? – вопросил он при виде Брагинского.
- Ночуй. А в чём дело?
- По тебе скучал, - разухмылялся поляк.
- Не-у-же-ли?
Феликс долил кипяток в заварочный чайник, закрыл, накинул сверху плотное полотенце. Затем повернулся к России, скроил обиженную физиономию и, подражая интонациям Гилберта, попенял:
- Что ж я, памятник чугунный, соскучиться не могу? – снова посерьёзнел: - Частично потому и пришёл. Знаешь, странно, но с тех пор, как мы всё с тобой выяснили и выговорились наконец, то меня часто стало тянуть к тебе.
Иван пожал плечами:
- Ничего странного, просто вражда ушла. Мы родственники всё же. И слишком давно живём, чтобы руководствоваться только политикой и амбициями начальства.

Хотя страны имели официальный возраст, который отсчитывался с момента появления государства, - на самом деле они были во много раз старше. Те времена, когда славяне были разрозненными племенами, ещё не имеющими собственных закреплённых территорий и установившейся власти, они помнили, мягко говоря, смутно. Ведь их самих как воплощений ещё не существовало, был только дух без материи, - дух, не имевший национальной принадлежности.
Обретя физическое тело и имя, осознав себя странами, они утратили почти всю память о тех временах, и немногие сохранившиеся воспоминания крошились и рассыпались, словно обрывки очень старой киноплёнки, - откуда на самом деле пришли их люди и где когда-то жили, - получалось лишь предполагать. Поселения на берегах, большие костры, песни, смысл которых теперь не получалось уловить, знакомые и в то же время очень далёкие очертания лиц мужчин, женщин и детей…
Страны считали самой большой утратой то, что ни у кого из них не сохранилось эмоциональной привязанности к той жизни. Единственное, что осталось – твёрдая уверенность в родстве, не только официальном. Борьба за территории, за первенство и власть заставляли пренебрегать этой связью. Но она то и дело заявляла о себе: налетала, как смерч, разрывая наслоения прожитых лет, обоюдных претензий и обид. Задевала неведомые закоулки души, заставляя тревожиться, метаться, не находя себе места от навязчивой мысли «Господи, да что же я делаю?..». И вынуждала ещё сильнее отталкиваться друг от друга в попытках заглушить этот «вечный зов».
Но рано или поздно от этого устаёшь. Судя по всему, с Россией и Польшей именно это и произошло: ссоры им надоели настолько, что уже тошнило от них, от безнадёги, от ощущения, что сами виноваты во всём, от собственного упрямства и нежелания наступить на горло гордыне.
Конечно, невозможно было за короткий срок исправить результаты многовекового противостояния – если не открытой вражды, то глухого неприятия, - но всё же родичи были настроены решительно.

- Что там Гил, - прервал тишину Польша, - уснул?
- Без задних ног. Ты о чём-то поговорить хотел?
- Да всё о том же. Ты Людвигу доверяешь? Или как?
- Полностью – вряд ли.
Они снова вернулись за стол, Иван разлил по рюмкам остатки водки в бутылке.
- Давай, что ли, ещё раз за встречу.
- Дай бог не последнюю.
Закусили пельменями и продолжили разговор.
- Гилберт знает Людвига лучше, чем мы, - поделился соображениями Польша. – Может, в его словах и есть какой-то резон. Но Германия был Третьим рейхом. Я не думаю, что такое для него могло бесследно пройти. Для Рейха завоевать тебя было делом принципа, но ни хрена у него не вышло. Ни Франция, ни я такого интереса для него не представляли. Тотально смешно, прямо обхохочешься «горькими слезами»: в войну отбивался от Германии, как мог, а теперь – вот он я, как на ладони, фактически под его управлением... Но на тебе его заклинило, - так может быть, до сих пор не отпустило, и всё с того времени тянется? Нападать на тебя, конечно, он не рискнёт – не дурак же, - но, возможно, таким вот образом рассчитывает подобраться к тебе.
- Я тоже об этом думал, - признался Россия. – У него всё-таки была такая возможность раньше, чего ж не воспользовался? Я уж подумал даже, что, если он и хотел завоевать меня, то как равного, а слабый я не представлял для него интереса. Но нет – если, как ты говоришь, для него это дело принципа, а от Рейха у него что-то осталось, то все средства были бы хороши. Главное – завоевать, а равного или нет – не суть.
- Значит, остаётся вариант, что ему нужны твои возможности. Потому что у него самого сейчас дела не ах.
Брагинский не мог не признать:
- Конечно, логично. Но совсем не в духе Германии давить на чувства, пытаясь залезть в карман. Уж чего-чего, но на куртизанку он никогда не походил.
- Это да… - Лукашевич задумчиво пригладил волосы. – Вот холера ясна, ведь голову сломаешь теперь!.. Что он затеял… Ну разве что остаётся признать, что Гилберт всё-таки не ошибается! Так тогда ж тем более на Германию не похоже! Хотя шут его разберёт, ей-богу!.. Ещё выпить есть?
- А то!..

По комнатам Россия с Польшей разошлись глубоко за полночь, выпив ещё бутылку на двоих и по чашке чая с пирогами, попев душевных песен и сойдясь на том, что в отношении Людвига осторожность, конечно, не помешает, но, если всё-таки он влюбился, то чёрт его знает, что и делать. Оптимистично, ничего не скажешь.
Уже лёжа в постели, Брагинский подробно вспоминал разговор с Людвигом и то, что произошло позже. И до него стала доходить простая, как три рубля, мысль, на которую он раньше не обратил внимания: нельзя сказать, что слова немца так уж его потрясли. Удивили - да, друг всё-таки, и вдруг - люблю. Дело даже не в том, что Россия привык ко всему, - привыкнуть привык, удивить его чем-то в принципе сложно. Загвоздка в том, что признание в любви он получил впервые в жизни. По идее, должен был поразиться до глубины души, а вот поди ж ты! И как это понимать? Ведь не скажешь, что он знал о чувствах Германии! Бессознательно, что ли, догадывался и ждал, когда Людвиг сподобится, наконец, признаться? Конечно, звучит красиво, но с каких рожнов ему было догадываться о чём-то этаком, пусть даже бессознательно? Крауц что, какие-то намёки делал? Нет. Иван и взгляд-то заинтересованный поймал только сегодня, и то случайно, а до этого – ни сном, ни духом. Или – что вероятнее всего – Брагинский просто настолько привык к тому, что его никто особо не жалует, что даже на явные признаки заинтересованности не обращал внимания – попросту их не воспринимал? Такая вот узконаправленная зашоренность.

Дальше. Он уступил Людвигу, отдался ему и получил при этом огромное удовольствие. Так пардон, возможно ли было такое с тем, кто для тебя только и подчёркнуто друг и деловой партнёр? Кого в принципе не рассматриваешь даже как возможного любовника. Ведь между ними уже во время поцелуя не возникло никакой неловкости! Вспышка ярости Брагинского вообще из другой оперы: он обозлился, когда решил, что Германии плевать на его желания и нежелания, - он уже заранее уверен, что Иван ему не откажет. Именно это взбесило Россию, напомнив о давнем, отнюдь не радужном, опыте. Но Людвиг вовремя исправил положение.
Значит, всё-таки Германия ему нравится? Да нравится, ясен пень, - иначе бы Иван даже поцелуев не допустил, что уж о сексе говорить, тем более если ещё и не он в активной роли!.. Да просто не доверился бы Германии. То есть, всё-таки не ложную надежду он подал немцу, - ну уже легче хотя бы от этого.
Но всё-таки интересно, когда же успело оформиться это отношение? Годы сотрудничества и дружбы даром не прошли, стало быть? Но Брагинский никогда даже не рассматривал немца как кого-то близкого себе лично. Они легко находили общий язык в делах, могли расслабиться и дружески поболтать, довольно часто ходили друг к другу в гости, отправлялись вместе на горнолыжные курорты и прочая. Просто хорошо проводили время в приятной компании. И никогда никакой мысли, даже близкой к тому, что немец ему нравится, Брагинский за собой не замечал. Уж он-то точно обратил бы внимание на подобные мысли, - они, мягко говоря, не были для него чем-то привычным…

Уснул Иван лишь под утро, решив всё-таки, что имеет право хотя бы попытаться как-то устроить свою личную жизнь. Можно встречаться с Людвигом, тем более, как он только что выяснил, желание совершенно искреннее, - но оставаться настороже во всём, что касается политики и экономики. Чтобы – если что-то случится, - можно было вовремя отреагировать. А если всё сложится хорошо – тем более, ему же лучше.
Успокоившись окончательно, Россия закрыл глаза и провалился в глубокий сон.

Часть 6

В ожидании Людвига Иван спешно закончил завтрак, допив кофе одним глотком, и решил выйти на улицу, на свежий воздух, и заодно прогуляться по саду. На природе его душевное состояние неизменно приходило в норму, каким бы взвинченным или расстроенным он ни был до этого. Сейчас же волнение хотя и было вызвано приятными переживаниями, но сути дела не меняло – Иван просто не мог сидеть на месте.
Уже через несколько минут на улице ему стало спокойнее, боль в груди поутихла. Россия задумчиво бродил среди фруктовых деревьев, подняв голову, одобрительно оглядывал видневшиеся сквозь листву крупные яблоки разных сортов, и думал о том, что уже скоро надо будет начинать сбор осенних яблок, а там и придёт время готовить деревья к зимовке. Гилберт ему, конечно, поможет, но сад огромный, - пожалуй, чтобы успеть к первым заморозкам, нужно начинать уже в ближайшее время. И то, поди знай, когда эти самые заморозки ударят, - генерал Мороз – тот ещё любитель сюрпризов по этой части, даже сам Брагинский не всегда мог угадать, когда дедушке вздумается всех обрадовать, - ну или «обрадовать». Как известно, зима в России всегда наступает неожиданно…
Иван подобрал в траве упавшее золотисто-красное полосатое яблоко, уверяясь, что затягивать со сбором фруктов больше нельзя, и повернулся к дому, - садовые посадки подступали почти вплотную к нему – так, что в окна при ветреной погоде начинали постукивать ветки яблонь.

Дом России был похож на своего хозяина – огромный, основательный, крепкий. Выстроенный из белого камня, трёхэтажный, с множеством помещений и коридоров, высоченными потолками, лепниной и массивными дверями из тёмного дерева. Ещё не так давно – в 90е, резко опустев, он помрачнел и находился словно в полусне, в мутном и липком тумане. Но – благодаря стараниям Ивана и помогавшего ему Гилберта, - поначалу медленно, а постепенно всё быстрее стал возвращаться к жизни, посвежел и похорошел. И запущенный было сад теперь радовал глаз обильными созревшими плодами… Россия счастливо улыбнулся, оглядывая свои владения:
- Живём…

А ведь было время, когда даже Ивану стало неуютно в собственном доме – одолевали непрошенные воспоминания о тех временах, когда здесь было полно народу, кипела жизнь, и тишина наступала только к ночи. Теперь же большая часть помещений не использовалась вообще, - комнаты сестёр, прибалтов и т.д. остались в том же виде, какими были на момент их ухода. А они даже не ушли – разбежались, торопливо побросав в чемоданы личные вещи и оставив в комнатах жуткий беспорядок: раскрытые настежь шкафы, выдернутые из пазов ящики столов и комодов, опрокинутые стулья, - словом, абсолютный разгром.
Каждый раз, проходя мимо дверей осиротевших комнат, Брагинский невольно старался ускорить шаг – чтобы не вспоминать, не травить себе душу и не начинать снова и снова жалеть себя, своё прошлое. Своё былое величие, наконец. Какое-то время он ещё верил, что это ненадолго. Но иллюзии развеялись быстро. Не осталось в доме никого – только он и Гилберт. Даже большую столовую они почти перестали использовать – только для редких гостей накрывали стол там, стараясь таким образом поддерживать хотя бы видимость того, что в России ещё всё в порядке, - сами ели на кухне. И дом мрачнел с каждым днём всё больше, - ему передавалось отчаяние Брагинского, оборачиваясь стремительным запустением, даже скорее тлением. Покрывалась трещинами, осыпалась штукатурка, выцветали и местами отделялись от стен старые обои, отлетала плитка, ветшала мебель.
Но в какой-то момент, взглянув на результат своей затянувшейся депрессии, вялых попыток даже не выплыть, а хотя бы не утонуть окончательно, Иван понял: хватит себя жалеть! Ишь, разнюнился! Что на него вообще нашло? Не должен он так по-идиотски раскисать, не имеет права! Не желает он умирать, да ещё так, - не будет противникам такой радости! Всё он себе вернёт – и славу, и своё законное положение, и уважение, и влияние! Он – Россия, и так просто сдаваться для него – позор, а он чуть было не забыл об этом. Да, он сейчас не в лучшем положении, но в его жизни бывали времена и похуже, - когда-то он вообще рабом был, - справился же? И сейчас справится, тем более, сейчас он уже не слабый ребёнок!

- Ты прости меня, пожалуйста, - обращался Иван к дому, словно к живому существу, шёпотом бессонными ночами, когда было особенно тяжело и тишина давила, словно многотонная каменная плита. – Я обещаю, что не предам, не подведу тебя. Пока я жив, этого не будет. Ты сам видишь, как мне трудно иногда дышать от ненависти и презрения, - не только бывших соседей, но и даже части своего народа! Сколько моих людей больше не верят в меня, считают своим проклятьем. Они готовы на всё, - готовы даже продавать себя, лишь бы «свалить из тупой Рашки», перестать быть русскими и стать «своими» в Европе. Одного не учитывают: «своими» там им никогда не стать. Кто-то из них потом стонет и рвёт душу, - я слышу, на любом расстоянии слышу, - как они умоляют меня «отпустить» их, не лезть больше в мысли и в память и не звать обратно, как проклинают, вспоминая лишения, и снова умоляют отцепиться от них, отпустить, не травить душу родной речью и воспоминаниями… Но, даже выбравшие другую страну и отказавшиеся от своих корней, они – часть меня, куда я их отпущу? Никуда не отпущу… А тех, кто верит в меня и любит, несмотря на случившееся, - их всё-таки намного больше. Их я подвести не могу и не хочу. И долго так жить не намерен, я сделаю всё, чтобы подняться снова.
Дом понимал его, прощал, и ждал, запасшись терпением. Терпел безденежье, шаткое положение и долгое одиночество России, и верил, что усилия принесут плоды. И результат – вот он, перед глазами. Свидетельство того, что годы стараний были не напрасны, что не зря Иван отказался от унизительной роли чьего-то придатка, предпочёл справляться сам. И это только начало – всё у него будет, и даже лучше, чем раньше…

Россия так глубоко погрузился в воспоминания, что даже не сразу заметил, как кто-то – а это был Людвиг, - подошёл совсем близко и остановился перед ним:
- Ты вышел специально, чтобы меня встретить?
На лице немца прямо-таки цвела совершенно несвойственная ему улыбка. Людвиг в принципе редко улыбался, если уж увидишь такое – можно считать, повезло, стал свидетелем уникального зрелища. И то улыбка, как правило, была спокойной, холодноватой, подчёркнуто сдержанной. А сейчас Германия даже зарумянился слегка – не то от смущения, не то от радости.
- Конечно! А то ещё заблудишься, ищи тебя потом с фонарями, сад-то большой, - в обычной манере хмыкнул Иван, но сердце забилось как сумасшедшее, кровь прилила к лицу. Да что такое, в самом деле? Неужели он сам начинает влюбляться в Людвига? Любопытно… Ведь всегда был уверен, что относится к Германии именно как к другу и деловому партнёру. А сегодня ночью вдруг додумался до того, что, оказывается, Людвиг ему всё же нравится, и даже очень, - иначе бы Иван банально не позволил ему ничего такого с собой вытворять… А теперь неожиданно так обрадовался его приходу, словно это кто-то очень близкий, можно сказать, родной. О господи, спаси и сохрани нас, аминь… Мир перевернулся, не иначе. Германия – близкий и родной. Влюблённый бывший враг, с которым они когда-то, истекая кровью, до потери сознания сражались на поле боя…

Немец шагнул к Ване ещё ближе, а через секунду уже оба тонули в поцелуе, сильно, жадно впиваясь друг другу в губы. Людвиг обхватил Брагинского за талию, с удовольствием тискал и ощупывал руса, даже сквозь пальто чувствуя, какое крепкое у него тело. Иван прижался к Людвигу, зарылся пальцами в его волосы, растрепав всегда такую аккуратную – волосок к волоску, - причёску немца. Как и вчера, во время секса в зале для совещаний, им стало и жарко, и холодно одновременно – обоих била дрожь, хотя внутри кипела огненная лава.
- Ванюша… - выдохнул Людвиг в ухо Брагинского, прервав поцелуй.
- Я рад тебя видеть… - прошептал Иван, поглаживая его за ухом.
- Я думал о тебе всю ночь, - немец легко коснулся кончиками пальцев щеки Ивана, соскользнул на шею. – Хочешь, расскажу тебе, какой ты, Россия?
- Хочу, расскажи, - улыбнулся Брагинский.
- Ты привык скрывать свои истинные чувства, потому что не хочешь ни унижающей жалости, ни злорадства, ни упрёков. Даже когда тебе больно дышать, ты смеёшься и шутишь, - и тебе становится от этого легче. Ты очень хочешь, чтобы тебя любили, но почему-то думаешь, что такое невозможно. Потому и не можешь до конца поверить мне. Ты скрываешь свою любовь от других потому, что раньше её только отталкивали или использовали в своих целях, или просто не верили тебе, - Людвиг коснулся светлых волос Ивана. – Ты великодушный и способен искренне прощать врагов – как и меня когда-то. Россия, весь этот мир без тебя ни к чёрту! Ты нужен нам, это все отлично понимают, просто признаваться в этом не хотят. И мне ты нужен, - Германия дотронулся до плеча руса. – Позволь мне быть рядом с тобой, Россия.

Иван не на шутку заволновался, душа его беспокойно заметалась, в груди снова больно закололо. Людвиг растревожил тщательно скрываемые вечные раны. Да, всё так, всё верно, от первого до последнего слова. Скрывать свои чувства, не выдавать себя, не показывать своей слабости. Ни разу за всю жизнь не позволять себе ни одной бескорыстной, живой, открытой привязанности…
Людвиг снова прикоснулся к плечу руса, осторожно поглаживая:
- Может быть, ты не любишь меня в полном смысле слова, но хотя бы на попытку мы имеем право. Нельзя обрекать себя на вечное одиночество.
Россия, молча и внимательно глядя в глаза немца, прислушался к себе. Ласкающие, но вместе с тем деликатные прикосновения, серьёзный взгляд, да и говорил Людвиг явно от души… Сердце снова забилось быстро, руки похолодели, а пронзительная боль потихоньку отступала.
«В самом деле, хотя бы на попытку я имею право, - думал Брагинский.
- Мне кажется, я тоже влюбляюсь в тебя, - смущённо признался он. Германия изумлённо замер на месте, а Россия, не дав ему опомниться, хитро улыбнулся и предложил: - Пойдём в дом?

Феликс Лукашевич проснулся с совершенно квадратной после вчерашних посиделок головой. Проснулся, собственно, от того, что утреннее солнце, проникая сквозь незашторенное окно, светило ему прямо в лицо. Поначалу поляк только досадливо морщился сквозь сон, отмахивался от луча, но тот и не думал убираться. Хочешь-не хочешь, а пришлось просыпаться.
Сообразив, в чём дело, Польша, раздражённо бурча себе под нос, завернулся в одеяло с головой и приготовился спать дальше. Он бы, может, и поспал дальше, но вскоре ему жутко захотелось пить – попросту говоря, начал мучить сушняк. Охая, Польша сел на кровати, боясь растрясти гудящую, как подстанция, голову, открыл для начала один глаз – и тут же взгляд упал на большую бутылку с минеральной водой, стоящую на прикроватном столике. Неужто Россия вчера специально постарался? Ох ты ж ёлки… Не в силах больше терпеть, Лукашевич отвернул пробку на бутылке и сделал несколько судорожных глотков. Уф, так-то лучше!

Сколько же они вчера выпили? Ведь ещё до того, как Пруссия отключился, все уже были хороши, а уж после… В общем, хорошо погуляли. Песни пели – это Польша помнил. И ещё о чём-то важном разговаривали. Вроде что-то связанное с ситуацией в Евросоюзе… Ага, экономический кризис… Тоже ещё, новость… Нет, ещё что-то. Помнится, даже Пруссия развыступался. Тьфу ты, пропасть! Ну конечно: Германия вдруг проявил к России недвусмысленный интерес, а это очень уж подозрительно выглядит на фоне хреновой ситуации в Европе. Гилберт, конечно, своего младшего братца защищает, не желая думать о нём плохо, но основания-то для опасений всё же есть…
Феликс всё-таки поднялся и, натыкаясь на всё, что попадалось на пути, отправился в ванную. Душ придал бодрости, в голове прояснилось. Ну вот и порядочек! Теперь подкрепиться бы, наверняка что-то осталось от вчерашнего пиршества.

В доме было тихо. Решив, что Иван и Гилберт ещё дрыхнут, Польша спустился вниз. На кухне озадаченно оглядел стоящую на столе любимую чашку Брагинского с остатками кофе, тарелку с крошками от пирогов и тёплый чайник на плите. Россия всё же проснулся? И куда делся тогда? Может, в сад вышел? Вроде бы ещё вчера он говорил о том, что надо готовиться к сбору яблок – наверное, ушёл проверять фруктовые деревья.
Решив это проверить, Феликс подошёл к окну, как раз выходящему в сад, и замер на месте, словно его внезапно поразил столбняк.
Ивана он увидел сразу. Но тот был не один, а с Германией! Как говорится, лёгок на помине, - только что о нём думал. С поляка от увиденного разом слетели остатки похмелья.
Россия и Германия просто стояли рядом и, по-видимому, о чём-то разговаривали, - ну и что тут такого на первый взгляд? И вправду, ничего особенного. Только вот слишком уж близко друг к другу они стояли – свободного пространства между ними оставалось разве что на ладонь. Да ещё Крауц то и дело норовил дотронуться до плеча Брагинского – да не просто дотронуться, а этак медленно поглаживая. Было в этом жесте что-то… Польша вздрогнул, спешно прокручивая в памяти вчерашний разговор с Иваном и Гилбертом. Тьфу ты, холера ясна! Неймётся Германии, с утра пораньше пришёл, не поленился, - видимо, здорово его разбирает… Только вот что именно его разбирает – любовь-морковь или другие, куда более материальные соображения, - поди знай.
Прикипев к подоконнику намертво, поляк напряжённо наблюдал за разговаривающими.

Следовало признать: вдвоём Россия и Германия смотрелись действительно здорово. Оба светловолосые, стройные, сильные и крупные, оба очень высокие, – Людвиг был ниже Ивана всего на пару сантиметров, разница не бросалась в глаза. И в то же время существенный контраст: Брагинский с неизменной долей «несуразности» во внешности – и предельно аккуратный, безупречно одетый, подтянутый Крауц. Если начистоту, то в качестве пары для России именно Германия подходил идеально. Парадокс, но так и есть.
Хотя вообще-то и с Америкой можно было бы Ивана представить: тоже влиятельная, сильная страна, - и, по сути, Альфред такой же большой ребёнок, как и Россия, - у обоих наглость – второе счастье. Только у Альфреда, в отличие от Вани, все его планы у него на лбу написаны аршинными буквами, и при этом особой оригинальностью не отличаются. А от Брагинского никогда не знаешь, чего ждать, и по его лицу невозможно угадать настроение. Словом, с Америкой они тоже могли бы составить равную, по-своему даже вполне гармоничную пару. Но так вышло, что именно Германия влюбился в Россию.
Влюбился? А вот неизвестно, так ли это на самом деле! Вот что ты будешь делать!.. Гилберт, конечно, знает своего брата лучше, чем все остальные, и, если он убеждён, что за сдержанным фасадом скрывается, так сказать, пылкая и страстная натура, - то у него есть для этого основания. И всё же основания не верить в бескорыстную и искреннюю любовь со стороны немца тоже есть…

Слишком хорошо поляк помнил, во что превратился Германия, одержимый фашизмом и жаждой завоевания мира. Феликс не сомневался, что и Россия это отлично помнит – тем более что люди их обоих очень сильно пострадали в войну. Помня такое, трудно – почти невозможно – поверить, что Германия в принципе способен любить. Что там говорить – в его прозрение и раскаяние до сих пор не очень-то верят. А уж в искреннюю любовь… да тем более к России… В раскаяние поверить на этом фоне и то легче.
Хотя…
Феликс пригляделся к Ивану, что-то говорящему с хитрой улыбкой, - жаль, голосов нельзя услышать, находясь в доме, а начнёшь окно открывать – заметят.
«Россию полюбить действительно трудно, - внезапно пришло Польше в голову, - но если уж полюбишь – это, считай, тотально на всю жизнь. Если это так, то Германия влип всерьёз и, по-видимому, навсегда».

Но что если всё наоборот, и Крауц именно замыслил недоброе в адрес Брагинского? Конечно, Ивана, опытного, хорошо потёртого жизнью, ему провести не удастся, но…
Что «но», Польша толком сам не мог сформулировать, однако душа требовала действия, причём, немедленно. Потому он отцепился, наконец, от подоконника и понёсся наверх – будить Гилберта.

Часть 8

Лукашевичу мало было эффектного водворения на кухню, - теперь он всячески старался отвлечь внимание на себя и для этого развёл бурную деятельность. Гремел чашками, заваривая кофе, после вызвался испечь яблочные оладьи, потому как «горячий завтрак – самый тотально правильный!» Рявкнул на Гилберта, взявшего, по его мнению, слишком крупную тёрку для яблок, и снова полез переворачивать всё вверх дном в буфете – уже в поисках муки. При этом он ещё и трепался вовсю, смачно комментируя доносящиеся из включённого телевизора утренние новости.
- Хватит трындеть! – не выдержал, наконец, Пруссия, шваркая яблоком по тёрке. – От тебя грохот, как от трактора. И без того башка трещит по швам.
- Башка у тебя от другого трещит, а типа молчать не получается, когда такой цирк прямо под носом! – отбоярился поляк, яростно мешая тесто.
- И в чём же цирк? – поинтересовался Германия.
- Да хотя бы с этим фильмом! – понесло Лукашевича. – С одной стороны, мусульманские страны буянят, Америку склоняют на все лады, обещают анально покарать, глаз на жопу натянуть и прочая, а с другой – скупают под шумок американское оружие, чтобы этим же оружием против Америки буянить. Самим не смешно?
- Ага, обоссаться про войну, - фыркнул Гилберт. – К тому же, можно подумать, прямо так вот просто удаётся Ливии и прочим горячим парням учинять разборки с американскими дипломатами. Держи карман шире!
- А я про что? – Польша вывалил натёртые фрукты в тесто для оладий и с артиллерийским грохотом швырнул на плиту чугунную сковородку, на которой Россия обычно жарил блинчики. – Тут без ведома Джонса не обошлось.
- Удивил до посинения, - закатил глаза Россия. – Гибель ВТЦ из той же серии. Да и фильм этот хрен бы провисел в сети больше получаса, не будь в этом резона для Америки. Ну в самом деле, - иронично прищурился Брагинский, - религиозный конфликт – никакая не новость, весь мир давно в курсе, что кое-кто на этой почве умом поехал и по любому поводу огнём плюётся. А то и без повода – для профилактики, чтоб не забывали, кого бояться надо. Сказка про белого бычка.
Пруссия кивнул:
- Роли расписаны до мелочей, и каждая сторона делает свой маленький гешефт, - последние слова он произнёс картаво, с утрированной интонацией. – Францию-то с его картинками никто даже не тронул, хотя они с Америкой проштрафились практически одновременно.
- Ага, и все делают вид, будто ни черта об этом не знают. Говорю же – цирк! – подытожил Феликс, переворачивая на сковородке первую партию оладий.

Между тем Людвиг, отлично понимая, что в такой обстановке едва ли получится приватная беседа, довольствовался тем, что украдкой любовался Россией. Растрёпанные светлые волосы, густые пепельные ресницы над фиолетовыми глазами… Шарф неизменно скрывал от посторонних взоров шею руса, и немцу страшно хотелось стянуть эту вязанную «броню». Иван не столько стеснялся старых шрамов, покрывающих шею, - в конце концов, не было никого, кто бы о них не знал, - просто он не хотел даже таким образом демонстрировать свою уязвимость. Хотя лично для Германии это означало бы демонстрацию не уязвимости, а доверия…

- … Людвиг, очнись, к тебе обращаюсь! – донёсся до ушей немца возглас Пруссии.
- Что? – переспросил Германия, с усилием сохраняя внешнюю невозмутимость. – Извини, задумался.
- Не дозовёшься, едрён батон, глухая тетеря… - Гилберт сунул ему под нос тарелку с первой «партией» уже готовых оладий. – Пробуй, не слишком много сахара?
Брагинский, уже ухвативший один оладушек, откусил половину и с довольным видом пробубнил:
- По-моему, в самый раз.
Горячее воздушное тесто с фруктовым привкусом таяло во рту, Германия сам не заметил, как умял несколько штук, хотя плотный горячий завтрак никогда не входил в число его привычек.

Брагинский между тем неожиданно припомнил:
- Правда, вчера после заседания Джонс был слишком явно расстроен. И, по-моему, совершенно искренне.
- В самом деле? Он прослезился? – хмыкнул Польша.
- Феликс, я серьёзно. Конечно, базар-вокзал из-за дурацкого фильма тут не при чём.
- А что тогда?
- Да просто до него, по-моему, допёрло, наконец, что доверие своего народа он профукал в этих игрищах, - глаза России потемнели и из аметистов превратились в два тлеющих угля. – А это по-настоящему опасно, именно это приводит к катастрофе.

Все присутствующие прекрасно поняли, что сейчас Брагинский вспомнил о своей катастрофе, которую во многом допустил сам. Причём, по той же ошибке – утратив доверие своего народа. Парадокс, но в этом они с Джонсом даже были похожи.
- Ну чего, теперь на его 91й год посмотрим, - брякнул Гилберт. – Может, поймёт, каково это, когда весь мир против тебя. И каково это, когда заживо рвут на части.
- Кармический бумеранг? – невесело усмехнулся Россия.
- Если угодно, то да. – Пруссия окинул подозрительным взглядом загрустившего соседа. – Только не говори, что тебе Америку жалко.

Иван пожал плечами. Он сам понимал, что жалко в данном случае у пчёлки, - в конце концов, Альфред сам виноват, - но мстительного торжества, злорадства в духе «так ему и надо, вражине!» и желания уколоть противника, сбить гонор, ткнуть носом и так далее, - тоже не было. Ненависть к Америке давно уже перешла в досаду и раздражение, - такие чувства испытывают к слишком назойливому и не очень умному оппоненту, лезущему в разговор по поводу и без повода, даже если его вовсе не звали. А некогда острое желание сбить с Альфреда спесь и, как говорится, «поправить корону лопатой», казалось бессмысленным, - Россия понял, что – как бы там ни думали окружающие, - никакого удовольствия от этого не получит, а вот противен сам себе станет. А ему и без того есть отчего ночами не спать.
В итоге все свои силы Иван сосредоточил на том, чтобы восстановить себя, вернуть былое влияние и положение. А Америка в это время, парадоксальным образом повторяя его же собственные ошибки и по-своему их интерпретируя, сам себя радостно втащил в такую шикарную яму, что посторонней помощи здесь уже не требовалось. Он, конечно, хорохорился, как мог, направо и налево демонстрируя, что он – и только он, - хозяин положения, - но это походило на пир во время чумы. Альфред сам это понимал, и хуже всего – понимали окружающие. Американец стремительно терял авторитет, влияние пока ещё держалось на старых связях и запасах оружия, но и оно не могло быть вечным. Ему всё меньше доверяли. Не то чтобы Брагинский сочувствовал своему противнику, - многое Альфред заслужил. Но всё же радоваться его неудачам не получалось.

Лукашевич истолковал молчание Ивана по-своему:
- Неужто и вправду жалеешь его? После всего, что было!
- Нет. Просто понимаю, что его ждёт, а такого, как говорится, врагу не пожелаешь.
- Ты неисправим, - странно усмехаясь, поставил диагноз Польша, выкладывая готовые оладьи на тарелку. – Какую бы гнусность тебе ни сделали, а стоит противнику оступиться, ты ж ему руку первым протянешь, чтобы, чего доброго, в пропасть не упал. Любите врагов своих и так далее, - он метнул быстрый выразительный взгляд на Германию, и от немца это не укрылось. Вот и отлично, пусть знает, что руку на пульсе, в случае чего, здесь держат.
- А то, - хмыкнул Россия. – С кем я ещё так поругаюсь? – хотел ещё что-то сказать, но сам себя оборвал, махнул рукой и неожиданно признался: - Тошно мне, Феликс.

Польша чуть не треснул себя по лбу. Тьфу ты, холера! Он уже сам не рад был, что затеял с утра пораньше этот мутный разговор. Но уж очень раздражал его в последнее время весь этот политический бардак, да к тому же хотелось… шут знает, чего ему хотелось, - помешать уединению Людвига с Иваном, главным образом! Хреновая идея, кто бы спорил, к тому же совершенно бессмысленная, - будто бы у них в дальнейшем времени не будет! Не может же Польша постоянно маячить перед глазами. Да ещё и настроение у Ивана вконец испортилось, но назад-то уже не отыграешь.
- Знаешь, что, - серьёзно заговорил поляк. – Давай типа не будем вести себя, как умные Эльзы, - пока ещё ничего не случилось.
Иван скептически воззрился на родича, но тут Людвиг незаметно сжал его руку. Брагинский невольно покраснел, Гилберт понимающе разухмылялся, глядя на них обоих, а Лукашевич нахмурился.
Двадцать с гаком лет в таком напряжении, в котором находился Россия, - то ещё удовольствие. По человеческим меркам, то же самое мог бы чувствовать больной после тяжёлой операции, которого бросили в реанимационной палате наспех зашитым и кое-как перевязанным, без помощи, без лекарств и без продуктов, - изволь сам корячиться, коли жить охота. И Иван карабкался, - куда деваться? Тут желание не просто выжить, а именно жить, должно быть не просто огромным – колоссальным, и силы для этого требовались такие же. И ничего странного в том, что ближе к финалу Россия ощущал совсем не радость, а давящую тоску и каменную усталость. И даже того, кто поспособствовал его мучениям, - то бишь Америку, - что ни говори, а всё же подспудно жалеет, понимая, что ему-то ещё нечто подобное, возможно, предстоит пережить.

Чёрт, может быть, действительно роман – хотя бы и с Германией, - то, что Ивану как раз и нужно, чтобы отвлечься, оттаять, отогреться душой? Но остаётся открытым вопрос: искренен ли немец в своих чувствах? Подозревать, в конце концов, его можно в чём угодно, - у Польши свои на то причины. Но кто знает, как оно на самом деле. Например, то, что они с Россией помирились после нескольких веков то откровенной вражды, то худого мира, то доброй ссоры, - тоже, знаете ли, за гранью возможного, а вот поди ж ты…

Размышления нарушил звонок в дверь. Страны даже слегка вздрогнули от неожиданности.
- Сидите уж, сам открою, - Пруссия поднялся со стула и через коридор и прихожую потащился к парадному входу. В глазок посмотреть он и не подумал. Просто любезно рявкнул:
- Кого там чёрт принёс?! – и, не дожидаясь ответа, загремел замком, отпирая тяжёлую дверь.
На пороге – к немалому его удивлению – обнаружилась удалая прибалтийская троица, с хмурыми лицами, но в заметно подавленном состоянии. Если состояние ещё было понятно, то визит с утра пораньше, да ещё совместный, - пока оставался загадкой.
- Картина Репина «Не ждали»! – ехидно заявил альбинос вместо приветствия, упирая кулаки в бока. Обернулся и заорал вглубь дома: - Вань, к тебе тут ходоки из суверенной Балтии пожаловали!
- Да ну? – донеслось в ответ так же «тихо». В голосе России прозвучало снисходительное удивление, а через несколько секунд в прихожей послышались шаги Брагинского, от звука которых – такого знакомого и до сих пор не забытого, - неожиданные гости заметно вжали головы в плечи.
- Ну всё, - подбодрил их ласковый Гилберт, сардонически ухмыляясь. – Ща вам разъяснят, почём в Одессе рубероид.
- Ты мне посетителей не пугай, - осадил Россия, возникая на пороге со своей коронной добродушной улыбкой, которая могла ввести в заблуждение разве что идиота. – Чем обязан, товарищи?
- Я пришёл к Польше, - сообщил Торис, вздёргивая подбородок. – Ведь он здесь?
- А они, - кивнул Россия на мрачного, словно на похоронах, Эстонию и уже заметно дрожащего Латвию, - тоже к Польше?
- А они в качестве свидетелей. Мало ли что…
- Ага, группа поддержки, - кивнул Брагинский и посторонился: - Ну заходите, раз пришли.
- Что-то не хочется. Просто Польшу позвать нельзя? – упёрся Торис, не желая даже на пару минут переступать порог дома России.
- Не наглей, Лоринайтис, - упредил Иван. – Будь мне это нужно, я бы вас давно за цугундер притащил обратно.
- Да чешите уже сюда! – загорланил из кухни Польша, судя по звукам, грохнув чайник на плиту. – Торис! Чего тотально застыл, как юный ленинец на допросе? Тебя не съедят!
- Не ори, не в лесу, - отозвался Россия. – Горячие прибалтийские товарищи новой оккупации боятся.
- А-а… Торис, хорош дурака валять, Иван сегодня добрый!

Ни для кого не секрет, что Польшу с Литвой уже давно связывали близкие отношения, получившие новый виток как раз немногим позже распада Союза. Стоило Польше невесть с каких пирогов помириться с Россией, Торису покоя не стало: Феликс то и дело наведывался к Ивану в гости, иногда с ночёвкой. Литву с собой не приглашал, да тот и сам бы не пошёл, потому что страшно боялся Брагинского. Но, тем не менее, Торис ловил себя на том, что испытывает ревность. Не ревность любовника, конечно, а именно к привязанности Феликса к кому-то ещё. Долгое время подавляемые родственные чувства между Россией и Польшей обострились, стоило только уйти вражде, и вдруг оказалось, что Феликс очень сильно привязан к Брагинскому, что ему небезразличны жизнь и даже – ах ты, боже мой! – чувства русского. Всё чаще в разговорах он упоминал о России, а литовец медленно наливался ревностью и… страхом. Вдруг Брагинский сумеет заразить Польшу своей тёмной сущностью, что тогда?
Сегодня терпение наконец-то лопнуло, и Лоринайтис, накрутив ещё и Эстонию с Латвией и прихватив их с собой, двинулся выяснять отношения. Только вот с кем? Вроде с Польшей, а выходило, что и с Россией. Да ещё и в его доме, куда зареклись даже в мыслях возвращаться. Чёрт знает что…

На кухне Брагинский, как того требовало русское гостеприимство, снова принялся накрывать стол. Какие бы ни были посетители, а раз наведались, то не держать же их на голодном пайке. Прибалты сидели за широким столом как на иголках. Уже давно они не бывали в этом доме и не предполагали, что когда-то ещё переступят даже через порог. И теперь вид так хорошо знакомой кухни и самого России, возящегося у плиты, словно на время вернул их в прошлое… Между тем Феликс, пользуясь тем, что Иван отвлёкся на новоприбывших, подошёл к Германии и тихо, но твёрдо даже не предложил, а распорядился:
- Выйдем на пару слов?

Людвиг уже не один раз за сегодняшнее утро ощущал на себе пронзительный, тяжёлый взгляд Польши. Если вчера он смотрел подозрительно, с долей неприятия, то сейчас степень и того, и другого превышала даже очень либеральные мерки. Таким Лукашевича Людвиг не видел уже давно, - можно сказать, с войны поляк не осмеливался так на него смотреть. Что, впрочем, и немудрено, - в его-то положении, которое он занимает в Евросоюзе, это значило бы рубить сук, на котором сидишь. Польша хоть и себе на уме, тот ещё гордец и выпендрёжник – про таких говорят «шея не гнётся», - но его существенно расслабили мирные годы. И выгоду даже такого положения он упускать совсем не хочет. Это России, если уж попала шлея под хвост, то всё по фигу, в каком бы положении ни находился, - нечего, мол, нам терять, кроме своих цепей… Хотя, кто его знает, как на Польшу повлияло в последнее время интенсивное общение с Ваней! Славяне всегда отличались редкой бесшабашностью, которая, даже если её удавалось хорошо скрывать, рано или поздно всё равно вылезала в самый неожиданный момент и перешибала любой прагматизм…
Все эти мысли вихрем пронеслись у немца в голове, пока они с поляком выходили из кухни прямо в сад, под яблони – как раз на то место, где пару часов назад его встречал Россия.

Лукашевич резко остановился, обернулся к Людвигу и сходу выдал, скрестив руки на груди:
- Ну и как всё это понимать?
- Что именно? – на лице Германии не отразилось никаких эмоций, кроме холодного любопытства. Ну, погоди, "истинный ариец", сейчас у тебя спокойствия-то поубавится…
- То, что ты вяжешься к Ивану! – прямым текстом рявкнул Польша. – Мы будто бы слепые, не видим! Германия, ну вот скажи мне откровенно: на хрена? Извини, но в романтическую любовь с твоей стороны мало верится.
- Я разве тебя прошу мне верить? – в лице Людвига ничего не дрогнуло. – Кажется, я вяжусь, как ты выразился, к Ивану, а не к тебе.
- А Иван мне не чужой, к твоему сведению. И почём я знаю, вдруг ты задумал в его адрес какое-то гадство?
- С чего вдруг такая заботливость? – поинтересовался немец. – Насколько известно, вы с Россией никогда особо не ладили. Как Иван говорит, медведь сдох?
- Это наше внутрисемейное дело, - отбоярился Феликс, про себя подумав, что теми ещё медведями здесь обошлось. – А ты стрелки не переводи! Конечно, чисто теоретически любого накрыть может, даже тебя, - но почему вдруг именно Россия? Не Италия, не Франция. Или всё дело в том, что Иван тебе тогда не поддался? И тебе приспичило завершить начатое?

Людвиг едва слышно досадливо вздохнул – ну а что тут скажешь, сам виноват, без напоминаний уже семьдесят лет не обходится, и уже никогда не обойдётся, - и признался:
- Я люблю его, Польша.
Лукашевич язвительно рассмеялся, но смех неожиданно для него самого вышел неестественный, натужный. Оборвав сам себя, поляк молча пригляделся к немцу повнимательнее, словно сканируя глазами, и снова грозно нахмурился:
- Побожись!
- Что?
Польша сузил глаза и снисходительно пояснил:
- Слово дай!
- Я не понимаю, почему должен тебе что-то доказывать, но даю слово.
Феликс задумчиво оглядывал немца ещё с минуту, затем неожиданно произнёс:
- Ты учти, Иван тотально не любит, когда его пытаются «строить». Уж я-то знаю. Просто и твой характер хорошо известен. Вам друг с другом сложно будет.
- Я и не ждал, что будет легко.

Часть 10

Иван и Людвиг с трудом заставили себя прервать поцелуи и попытки залезть друг другу под одежду, - иначе у них не хватило бы терпения дождаться ночи. К тому же их долгое отсутствие могло вызвать подозрения. Польша и Пруссия более-менее в курсе, а остальным пока ничего знать не нужно.
А вот, кстати, насчёт ночи – и вообще их дальнейших перспективах в сексуальном плане.
В первый раз Россия уступил Германии, позволил тому быть в активной роли. Но Людвиг справедливо полагал, что постоянно быть сверху не сможет, им придётся меняться ролями, - в отношениях с Иваном было приемлемо только равноправие. И в жизни, и в постели.
Но перспектива оказаться снизу отнюдь не пугала немца и не вызывала чувства унижения. Они же любовники, а не насильник и жертва. Да и Ваня отдавался ему безо всякого сожаления… Просто оба они были прирождёнными доминантами, потому постоянно находиться снизу для любого из них было невозможно, - натура требовала равновесия любым способом. И во всех областях. Например, в жизни – что политической, что общественной, - у Брагинского это проявлялось очень уж ярко – в том, что его кидало из одной крайности в другую, ну да кто об этом не знает! Людвиг резких перегибов не любил, но всегда старался держать баланс между сторонами.

Так же и с сексом: Иван мог долго обходиться без него, сублимируя эту потребность во что ни попадя, - но в какой-то момент срабатывало «переключение» - и тогда от руса можно было ожидать всего, что угодно. Даже, как выяснилось, совершенно несвойственных ему поступков, - тем более, если учесть, что секс для Брагинского неразрывно связан с эмоциями. То есть, ему нужно самому испытывать симпатию к партнёру, и чтобы этот самый партнёр относился к нему так же, и сам всего этого хотел не меньше, чем он. И, каким бы ни был сексуальный голод, а на «перепих» без эмоций, просто «для разрядки», Россия не пошёл бы… А вчера, получается, ещё и одно на другое наложилось: забота со стороны Людвига смягчила, отогрела Ваню, а одновременно всплыло и накопленное желание. И всё, взрыв…

Немец по мере сил держал равновесие и тут, воздерживаясь, когда того требовали обстоятельства, но давал себе волю при любой такой возможности. Ибо знал: длительное воздержание ему на пользу не пойдёт, обязательно проявится где-то, и не факт, что в положительном качестве. А он не Россия и просто не может позволить себе спонтанностей и внезапностей, - с его особенностями ему это боком выйдет, причём, не только в политике и экономике, а решительно во всём. Он как раз и позволял себе иногда переспать с кем-то просто в качестве разрядки, - но, в свою очередь, обговаривал с партнёром условия таких вот отношений. Чтобы оградить себя в дальнейшем от возможных претензий.

Однако один перегиб немец всё же допускал, но зато весьма существенный, и уже много лет. Практически жил этим перегибом. Сторонник порядка и дисциплины, пытающийся всё и всегда контролировать и держать руку на пульсе, Людвиг в этом плане давно уже прослыл «сухарём», солдафоном, занудой и перестраховщиком. И ему самому от этой своей особенности было ох как несладко, - расслабиться немцу, как и любому другому, всё же хотелось, но как следует, от души, это сделать не получалось. Людвигу начинало казаться, что он совершает что-то непозволительное, несерьёзное и ненужное, - словно в кои-то веки сбежавший с уроков чересчур совестливый отличник. И через некоторое – довольно короткое, - время невольно сам себя заставлял «собраться», не тратить время даром на разные непродуктивные вещи. Сам себе был беспощадным командиром с ружьём и палкой. А то, что от сплошной «продуктивности» дышать тяжело и вокруг пустота, - это второстепенно…

У Ивана другая ситуация. Долгое время Людвиг – как и многие вокруг, - полагал: русский давно привык жить на вулкане, который постоянно шипит и булькает, - привык до того, что даже перспектива какой-либо стабильности вызывает подозрение. И лишь относительно недавно понял, что всё гораздо глубже: «покой нам только снится» и прочая, - своеобразная форма защиты. Очень уж своеобразная, - ну а когда у России было по-другому? А суть в том, что – пусть бардак, но свой, созданный своим умом, своими руками, - чем чужой, но навязанный порядок, пусть даже тысячу раз благополучный. Стабильности Россия тоже хотел, но в его случае это было понятие весьма и весьма относительное, и опиралось в основном на ощущения. И к Людвигу он потянулся частично как раз поэтому – немец казался ему надёжным, верным, постоянным. И таким образом хотя бы здесь давал ощущение покоя.

В свою очередь, рядом с Россией Германия начинал совершать безрассудные поступки, причём, поначалу и сам того не осознавал: секс в зале для совещаний при незапертых дверях и наличии посторонних в здании как раз к таким вещам и относился. Да и сейчас их страстные поцелуи под лестницей из той же серии. Похоже, Иван добавлял в жизнь и поведение Людвига ту долю безрассудства, которой немцу явно не хватало, и – что немаловажно – от которой его не мучила совесть. Опять же, создавал необходимое равновесие…
Как говорят русские – «тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не сглазить!», - они идеально дополняли друг друга.

- Алло, Беларусь?
- Ну я, - судя по тону, младшая сестра Брагинского была совершенно не рада звонившему. – Что тебе надо?
- А повежливее нельзя?
- Не заслуживаешь ты вежливого обращения, - отрезала Арловская. – Говори, что тебе надо?
- Надо сообщить тебе кое-что о Брагинском.
Беларусь напряглась, словно натянутая струна:
- Очередную порцию лжи выдать собираешься?
- Да нет, чистую правду.
- Ну и что там у тебя?
- Ты в курсе, что твой любимый братик завёл шашни с Германией?
Арловская от неожиданной новости чуть телефон не выронила, но быстро опомнилась и довольно резко осадила абонента:
- Врёшь!!!
- Провалиться мне на этом месте.
- Ты просто не в своём уме!
- Не веришь, значит?
- Верю всякому зверю.
- Ну так приходи – сама убедишься. Немец как раз сейчас в доме у России.
Наталья с трудом подавила желание немедленно сорваться с места и стремглав кинуться проверять – правда это или нет. Но она слишком хорошо знала то, что собеседнику веры никакой нет. Потому добавила металла в голос и заявила, буквально чеканя каждое слово:
- Ты учти, если врёшь – найду и ноги выдерну.
Ненавистный доносчик оставался по-прежнему спокойным:
- Не придётся тебе так напрягаться. Впрочем, можешь братику своему драгоценному всыпать, давно хочу посмотреть на такое…
Наталья, не дожидаясь, пока этот супостат договорит, нажала отбой, швырнула мобильник в кресло и заметалась по комнате.

С одной стороны, с этого висельника всегда станется наплести сорок бочек арестантов. С другой – вдруг всё же правда про Ваню? Но чтобы с Германией… Нет, быть того не может! Да все знают, что немец творил в войну! Вероломно напал на Россию, желая забрать его земли, подчинить его людей, и – самое главное, - заполучить его самого!.. Скорее всего, насчёт романа с Германией – чистой воды враньё, очередная бездарная выдумка звонившего, но лучше убедиться в этом лично.
Рассудив так, Беларусь решительно направилась в ванную приводить себя в порядок. В любом случае, отправляясь к Ване, нужно выглядеть как можно лучше!

Через полчаса, рассмотрев конечный результат своих усилий в зеркале, Арловская в который раз с удовольствием убедилась, что красива, - как, впрочем, и всегда, - но тут же скисла. Красивая-то она красивая, никто и не спорит. Кое-кто на голову готов встать, лишь бы она была с ним. Да только вот любимый старший брат этого никак не замечает – тут уж ей самой впору на голову вставать. Уж чего только она не предпринимала, чтобы добиться его внимания – и совсем не братского. Толку-то. Хоть в нижнем белье перед ним разгуливай – он ей всё «сестра» да «сестра». Стоит ей обнять Ваню, прикоснуться к нему, - отшучивается, беззлобно смеётся, в смущении заливаясь румянцем. А уж разговоры о возможной свадьбе ему страшнее атомной войны. Ну что ещё ему нужно? Ну почему он такой…

Нет, Беларусь отнюдь не была глупой и отлично понимала, что её поведение в попытках добиться Брагинского – из серии «хватать и не пущать», а то и вовсе «лучше расслабься и получай удовольствие, братик!..» Но ничего поделать с этим не могла – да особо и не хотела. Ей в такие моменты словно капитально срывало крышу и на всё было плевать – даже на то, как её воспринимают окружающие. А воспринимали чаще всего как обезумевшую, одержимую маньячку, которая в угоду своему «хочу» любого, кто вздумает ей сдуру помешать, скрутит в бараний рог. Немудрено, между прочим, если в таком состоянии она, с неизвестно откуда берущейся силищей, запросто высаживала тяжёлую дверь, предварительно оставив ногтями глубокие борозды на её поверхности…

Между прочим, сам Россия такой же, просто его безумства приобрели другую форму: он заводит речь о присоединении всего мира к себе, а её, Наталью, зациклило на одном только Брагинском. Иван разве что двери не выносит, да ему и незачем – его и так боятся все окружающие. Вот почему им двоим так трудно бывает находиться рядом, - они как два одноимённых заряда. Но в этом вопросе ясный рассудок Беларуси напрочь отказывал, и она продолжала искренне верить, что рано или поздно своего добьётся…

Дверь дома России ей открыл Гилберт, отчего-то жутко весёлый.
- Нимфа! – дико возрадовался он при виде Натальи и сделал вид, что собирается рухнуть на колени. – Явилась, алмаз души моей!
- Кончай паясничать, Гил, - рубанула суровая нимфа, решительно вторгаясь в прихожую.
- Вот так всегда, я к ней со всей душой, а меня фэйсом об тэйбл… - запричитал альбинос. – Пойду с горя под трёхколёсный велосипед кинусь!
Арловская, не слушая его, двинулась в сторону кухни, откуда доносился шум оживлённой беседы. Гилберт, нарочно хромая на обе ноги, волочился следом и шамкал на весь коридор, что он, между прочим, ещё ого-го, несмотря на маразм и подагру, и вообще, любви все возрасты покорны, ежели чего…

При виде грозной Арловской все, кроме Брагинского, резко замолчали.
- Наташка! – удивился Иван. – Что случилось?
- Ничего, просто соскучилась и решила навестить тебя, - Беларусь, увидев, что Россия и Германия сидят рядом, помрачнела ещё больше и, бесцеремонно потеснив Латвию, села по другую сторону от брата.
- Вот-вот, хоть бы раз меня навестила, - попенял Пруссия, уже выйдя из образа. Наталья снова его проигнорировала и обратилась к Ивану:
- Опять у вас партсобрание? По какому поводу?
- Передел собственности, - с усмешкой пояснил Россия.
- Че-его? – опешила Беларусь.
- Дык вот, - кивнул Брагинский на мрачных прибалтов, - перераспределяем их между собой. А то явились без приглашения и пальцы веером, сопли пузырём… Борзота, короче. Законный выходной мне испортили. Я кровожадный коммунист или где?
- А то! – хором согласились Польша и Пруссия.
- А всё ты виноват, - зашипел Эстония в сторону Литвы.
- Молчи уж, кто первый выпендриваться начал? Я?!
Гилберт засомневался:
- Вань, а на хрен они нам сдались? Одна трескотня от них! И без килек в мазуте как-нибудь обойдёмся, и без рижского бензина… тьфу, бальзама!
- Фиг тебе. Я, может, хочу им показать настоящую оккупацию по-русски.
- А-а, это святое дело. А потом опять их полвека за ручку водить?
- Щас! Поделим по справедливости.
- И кого себе заберёшь?
- Латвию, конечно, - благодушно разулыбался Брагинский в сторону Райвиса. – Он же мой давний любимчик.
Упомянутый любимчик ощутимо вжался в стул, а под торжествующими взглядами Гилберта и Натальи и вовсе пал духом. Ему, должно быть, представилось, что теперь его точно заживо освежуют и будут поджаривать на медленном огне.
- Эй! – возмущённо напомнил Эстония. – Вы нас ещё не оккупировали, а уже делите!..
Россия в восторге ударил себя по коленке:
- Значит, оккупации не было? Слава тебе, Господи! Прошу эти слова занести в протокол!
Лица у прибалтов вытянулись и покраснели одновременно.
- Что, съели? – сатанински расхохотался Пруссия. – Сушите побольше сухарей, товарищи! Первым поездом в Сибирь, снег убирать… весь!
Иван многообещающе поднялся со стула, и прибалты дружно замерли в напряжении: что дальше? А ну как сейчас выхватит из-под шинели свой знаменитый кран… Но Россия, вопреки ожиданиям, направился к плите, бурча:
- Рехнёшься с вами без ста грамм… Кому делать чай? Кому кофе?

Наталья тут же ринулась помогать, метнув на Людвига через плечо грозный взгляд. Она уже успела заметить, как немец смотрит на Ваню. Значит, всё правда! Ревность так и вскипела в ней, когда она представила, как Германия прикасается к России, обнимает, целует… Крауц Наталье никогда не нравился, а сейчас показался просто отвратительным. Уступить брата этому… Да не дождётся!
Мысль о том, что между Иваном и Людвигом, возможно, уже что-то было, выводила Арловскую из себя. Ей самой, как она ни старалась, не удалось добиться от Брагинского даже поцелуя. Нет – братских поцелуев в щёку или в лоб было сколько угодно. Но ей-то хотелось совсем другого! Однажды она даже решилась на отчаянный шаг и среди ночи заявилась к Ивану в спальню в одном лишь кружевном белье, которое больше демонстрировало, чем скрывало точёную фигурку. О результатах лучше бы промолчать. А какой-то немецкий сухарь… Чем он лучше, чёрт его подери?!
С мрачным бешенством раскладывая сахар по чашкам, Беларусь пыталась придумать, как устранить Германию с дороги…

Людвига визит Беларуси, конечно, не напугал, но насторожил. Все знали о её безумной влюблённости в старшего брата, ставшей поводом для множества баек и анекдотов. Боже упаси, соперницей Арловскую Людвиг не считал. Тем более знал, что Иван в любом случае видит в ней лишь сестру. Но отлично понимал, что она может при желании сильно осложнить жизнь и ему, и Ивану. А что такое желание у неё возникнет, сомневаться не приходилось.
Кроме того, Беларусь явно появилась здесь не так уж и внезапно. Скорее всего, её кто-то известил, - мол, твой любимый братик крутит роман с немцем, и он сейчас в доме у России. Недаром Наталья, едва переступив порог кухни, испепелила взглядом именно Германию, а не Латвию, тоже сидящего рядом с Россией. Конечно, вероятность совпадения есть даже тут, но очень невысокая.

Но кто мог вызвать Беларусь? Польша? Он мог, конечно, - не доверяя Германии, подозревая в недобрых намерениях в адрес Брагинского. Способ помешать русскому и немцу «любовь крутить» до смешного прост, но в то же время очень эффективен, - ведь Беларусь теперь ни на шаг не отойдёт от России.
Однако, неплохо зная Польшу, Германия всё же отмёл эту версию. Подозрения подозрениями, но самому Брагинскому Лукашевич всё же доверял и не считал его умалишённым, которого надо контролировать любыми способами и всё за него решать. Иное дело, что наверняка за ситуацией всё же исподтишка наблюдает… Но кто ещё мог подключить Наталью?
Интерес вызывал отчего-то мокрый почти с головы до ног Эстония. Когда они с Иваном вернулись на кухню, Фон Бока не было, - объявился он лишь через пару минут. Теоретически мог в это время как раз позвонить Арловской. Но опять тогда вопрос: ему-то откуда было знать об их отношениях? Хотя вопрос-то ещё тот, учитывая, что они с Иваном целовались под лестницей и там их мог застукать кто угодно, - тот же Эстония.
Какой резон ему вмешивать сюда ревнивую Наталью? Скорее всего, из желания лишний раз насолить России…

Очевидно, призадумавшийся Польша пришёл к тому же выводу, потому что вдруг поднялся и мрачно бросил Эстонии, как недавно Германии:
- Выйдем на пару слов?
- С какой стати? – немедленно взъярился Фон Бок.
- С такой, что в твоих же это интересах. Ну? Я типа сто лет ждать буду? Поднимайся!
Польша, как и в недавнем диалоге с Германией, выглядел настроенным крайне решительно, - было такое впечатление, что он едва сдерживает себя. Даже у расхорохорившегося сегодня некстати Эстонии ума хватило не выпендриваться и не нарываться на ещё больший скандал, - Польша в этом состоянии уж очень сильно напоминал Россию.

Иван повернулся к выходящим из кухни оппонентам со словами:
- Опять текучка кадров?
- Жди меня, и я вернусь! – упредил Феликс. – Только очень жди!.. Не волнуйся, я только с этим буйным джигитом один вопрос перетру…
Подозрительно молчавший всё это время Пруссия напомнил о себе, грянув загробным голосом:
- ТУ-104 – самый лучший самолёт!..

В прихожей – отойдя подальше от кухни, - поляк грозно зашипел на эстонца:
- Это ты позвонил Беларуси?
- С чего ты взял? – попробовал возмутиться Эдуард, но Феликс оборвал:
- Даже не отпирайся! По глазам вижу, что это ты!
- А хоть бы и я! – прищурился Эстония. И в пароксизме бесшабашной храбрости – или, лучше сказать, бараньей глупости, - добавил: - Чтобы вашему Брагинскому слишком сахарно не показалось! Если думает, что ему можно безнаказанно обжиматься по углам с Германией…
- Ах ты, курва… - как-то изумлённо протянул Польша, разглядывая раскипятившегося Фон Бока, словно клопа или паука.
- Сам не лучше! – взвыл Эстония, словно в попу раненый – ему в этот момент стало совершенно плевать, «на каком глазу шапка». – Как же я вас ненавижу, всю вашу чёртову славянскую семейку! Да вы всем поперёк горла стоите, вы как чума, как зараза! Все ждут не дождутся, когда вы, наконец, уберётесь к чёрту с карты мира и дадите нам вздохнуть свободно! А Россию в особенности ненавижу! Плевать мне – слышал? – плевать, была оккупация или нет! Я говорю и буду говорить, что хочу! И плевал я на вашего северного выродка, чтоб ему провалиться…

Поток ругани, - наверняка её слышали все из кухни, и Иван в том числе, - прервала хорошая такая, добротная оплеуха, от которой взбесившийся эстонец едва удержался на ногах, - не схватись он за стену, мог бы основательно приземлиться. Голова его от удара резко мотнулась в сторону, очки слетели на пол. Эдуард, не успев в первую секунду даже толком осознать, почему вдруг лицо будто взорвалось от боли, рефлекторно закрыл ладонью левую щёку. Польша, бледный от ярости, тяжело дышал, глаза опасно горели.
- Ещё вякнешь гадость про Ивана, да ещё в его собственном доме, если хотя бы попытаешься ставить ему палки в колёса, - голову оторву, - сообщил Феликс очень спокойно, словно говорил о самых обыденных вещах. Но лишь баран законченный не разглядел бы за этим спокойствием нешуточную угрозу.

Эстония подобрал и надел чудом не разбившиеся очки, медленно выпрямился, снова прикоснулся пальцами к левой щеке, налившейся кровавой краснотой и уже начинающей припухать. Поморщился от боли. Синячище завтра будет – просто загляденье!
- Ты рехнулся, Польша. Ты же всегда его ненавидел, а тут вдруг защищаешь… Чем он тебя купил, интересно знать?
- «Купил», - передразнил Феликс, презрительно сощурив глаза. – По себе судишь? Тебя-то как раз купили, и понятно, кто именно. Всем давно известно, по чьей указке вы отдали власть в руки националистическим недомеркам и искажаете историю, проводите антирусские акции!
- Вот только не строй из себя ангела! Будто бы ты сопротивлялся размещению у себя американских ПРО!
- Я этого не отрицаю, но я, по крайней мере, хочу от этого влияния избавиться. И когда-нибудь у меня это получится.
- А мы не хотим, думаешь?!.. – начал было Эстония, но сам себя оборвал и прищурился: - Так с чего это вы с Россией вдруг стали так близки? Всю жизнь друг друга терпеть не могли, а теперь вдруг спелись…
- Просто мы вовремя вспомнили, что значит близкое родство.
- Вам было на него тысячу лет начхать, - процедил Эстония.
- Ты подробностей не знаешь, и не надо! Просто заруби себе на носу: за Ивана уделаю, как Бог черепаху.
- Да твой Брагинский сам кого хочешь уделает… - проворчал Эдуард.
- Вот-вот. А я помогу по доброте душевной. Не нарывайся лучше.
Эстония мрачно смотрел на Польшу, всё ещё держась за лицо.
- Эй, где вы там застряли?! – заголосил из кухни Гилберт. – Чай уже заиндевел!
- Уже идём! – гаркнул в ответ Феликс и, повернувшись к Эдуарду, подвёл итог: - В общем, я тебя предупредил.
Эстония, наконец, отнял ладонь от щеки.
- Думаешь, испугал?
- Думаю, ты меня слышал.
Фон Бок на ватных ногах молча ушёл в ванную – прикладывать к щеке мокрое холодное полотенце.

Уже через пять минут он понял, что дело дрянь: делай что хочешь, а «фонарь» всё равно будет ещё тот. У поляка, при всём его обманчивом изяществе, мышцы были крепкими, а рука довольно тяжёлой. Тьфу, пропасть, ну как теперь покажешься в таком виде? Ко всему прочему, ещё и сам виноват! Кто просил так по-идиотски нарываться? Кто за язык тянул? Ещё спасибо, отделался легко… Хотя какое там «спасибо»…
Эстония ещё раз сокрушённо оглядел в зеркале вспухшую щёку. Похоже, и глаз тоже заплывёт.
Можно, конечно, предъявить претензии России, - не впервой, в конце концов. Только как это будет выглядеть? Заманили, оскорбили, да ещё и побили… Глупее не придумаешь! Что, он не знал, куда шёл и кто там будет? Его сюда под дулом пистолета привели? Да и привёл-то Литва, а не Россия. А по морде дал Польша… Да ещё учитывая, что Эстония сам долго и старательно нарывался на конфликт… В общем, обвинять Россию в данном случае – это всё равно, что публично сказать: «Смотрите все, я дебил!»

Эстония в изнеможении прислонился разгорячённым лбом и ладонями к прохладной кафельной стене. Зачем он вообще сюда пришёл? Зачем позволил Литве себя уговорить? Ведь тогда, в 91м, в лихорадочной спешке собирая вещи, он поклялся себе, что больше никогда, ни за какие коврижки сюда не вернётся по доброй воле. Разве что, как Брагинский говорил, «тушкой или чучелом»… Вот, пожалуйста!..
- Зачем мне это надо было… - в бессильной досаде бормотал Эстония. Его по непонятной причине начало трясти, словно в ознобе, в глазах было темно, всё тело под одеждой взмокло от липкого холодного пота, а суставы вдруг заломило, будто он в один присест разгрузил вагон кирпичей. Даже дышать стало трудно, из груди вырывался хрип, становившийся всё больше похожим на кашель. – Кому всё это нужно? На кой, собственно, чёрт…

На кухне Польша застал интересную картину: Россия всё ещё стоял возле плиты, Людвиг и Наталья застыли по обе стороны от руса, а Пруссия со скрещенными на груди руками мрачно взирал на притихших прибалтов.
- Так, - разморозился альбинос при виде Феликса. – Ещё того лучше. Где Эстонию потерял?
- В ванной, - ответил несколько взвинченный Лукашевич. – Топиться пошёл. С горя, само собой.
По лицам собравшихся поляк понял, что они всё прекрасно слышали. Он встретился взглядом с Брагинским. Иван смотрел на него с благодарностью и досадой одновременно, - стоила ли тема конфликта таких нервов со стороны Польши? Можно подумать, впервые Россия попал в ситуацию, когда об него «сломали два весла – лишь тогда он понял, что против него тут что-то имеют». Иногда русскому даже жалко становилось своих незадачливых оппонентов: пыжатся, вопят, а сделать ничего не могут. По сути, все их вопли были попыткой хоть как-то доказать свою значимость, заявить, что они тоже «право имеют».
Но желание Польши заступиться за него – да ещё такое, при свидетелях… Сказать «дорогого стоило», - ничего не сказать. Сначала Людвиг, теперь Феликс…
Не привык Россия к тому, чтобы его так открыто кто-то любил. Может, стоило начать привыкать?

Обстановку разрядил Пруссия, заявивший:
- Да я смотрю, у вас тут чаю хрен напьёшься!
Все мгновенно вспомнили про чай, с видимым облегчением уселись за стол. Прошло десять минут. Эстонии всё не было, и Россия решил – пора возвращать, «а то как-то нехорошо».
Фон Бок отреагировал только на третий стук, открыл дверь, сердито пихнул Россию в грудь – несильно, правда, - буркнул:
- Всё из-за тебя!.. – и хотел выскочить в коридор, но Россия перехватил его и развернул к себе лицом:
- Ну-ка стой! – внимательно оглядел пышущую багровой краснотой левую щёку и аж присвистнул: - Нормально!..
- Пусти! – выдирался Эстония. Его сотрясала крупная дрожь, становившаяся всё заметнее с каждой секундой, глаза лихорадочно блестели. И было в них ещё что-то – горькое, страшное, но совершенно не злое.
Россия нахмурился:
- Эдя, ты не болен, часом?
- Больной здесь только ты один…
- Не спорю, - Иван изловчился и пощупал ладонью его лоб. – Ну так и есть. Жар у тебя.
Эстония и впрямь выглядел скверно, - его развозило прямо на глазах, а на фоне быстро покрасневшего лица даже след от польской оплеухи уже не так бросался в глаза.
- Что у вас тут? – сунулся Гилберт. За ним в коридор вышли Людвиг и Феликс.
- Вот, полюбуйтесь, - Иван кивнул на эстонца. – Лошадиный грипп схватил.
- Чего-о?! – перепугался Фон Бок.
- Ну, птичий, свинский, вирус Эбола, атипичную пневмонию, - один чёрт, тебе сейчас лежать надо, а не бациллы по дому разбрасывать, - Иван легко подхватил ослабевшего прибалта на руки и усмехнулся: - Твоя комната как раз тебя ждёт не дождётся.
- Чтобы ты провалился, Брагинский… - стуча зубами в ознобе, просипел Фон Бок.
Иван успокоил:
- Как только – так сразу. Райвис, Торис! Эдя заболел! – и, даром времени не тратя, понёс эстонца наверх.

Поднялась возня, в которой приняли участие все собравшиеся. Эстонию со всем возможным комфортом разместили и впрямь в его бывшей комнате. Температуру через некоторое время удалось сбить жаропонижающими, после чего измученный Эдуард немедленно уснул.
- Это не грипп, не воспаление лёгких, оклемается быстро, - Иван уже в десятый, наверное, раз ощупал влажный лоб Эстонии. – Но минимум два дня должен лежать, - он перевёл взгляд на Латвию и Литву, застывших у кровати чуть ли не навытяжку. – Вы тоже можете занять свои комнаты, - думаю, всё ещё помните, которая чья?

Часть 12

Коварный замысел накормить Наталью снотворным удалось претворить в жизнь на удивление быстро, - Россия знал, где лежат таблетки, друг к другу в аптечку Иван и Гилберт по взаимному согласию могли залезать запросто. И потому Иван, отлучившийся под предлогом проверить ещё раз состояние Эстонии, снотворным разжился. Подмешать таблетки в чай тоже, в общем-то, особого труда не составило, - правда, они упорно не хотели растворяться, потому пришлось прямо в чашке раздавить их ложкой в порошок. Так как чай был крепким и тёмным, а чашки – из синего с золотым рисунком фарфора, - осадка Беларусь не заметила. А вкуса и запаха таблетки не имели.
В общем, «чай с начинкой» Арловская выпила за милую душу, - беда началась после этого. Прошло десять минут, двадцать, полчаса, но никакого эффекта не наблюдалось – сестра была ни в одном глазу, свежа, как горная фиалка, даже не зевнула ни разу. Хотя доза могла бы свалить с ног здорового мужика, не то что хрупкую девушку. Хотя Наталья, при всей её девичьей хрупкости, вполне могла померяться силой с тем самым мужиком… Россия уже решил было, что таблетки пришли в негодность, хотя вроде бы срок у них пока не вышел. Гил, при всей его бесшабашности, во многих вещах оставался донельзя придирчивым, и по этой причине никогда не держал в той же аптечке просроченных лекарств, - они безжалостно выбрасывались сразу же, как только заканчивался срок годности, и запасы немедленно пополнялись новыми.

Тихо поблагодарив за ужин и чай, разошлись по своим комнатам Литва и Латвия. Торис в дверях обернулся и бросил красноречивый взгляд на Польшу, мол, ты и дальше собираешься здесь сидеть? Поняв, что да, собирается, Литва вздохнул и молча удалился. На претензии и прочий выпендрёж сил уже не оставалось.
- Ну и денёк! – заявил Пруссия после ухода прибалтов, разваливаясь на стуле. – Интересно, а завтра что? Ольга свалится на нашу голову с языковыми реформами? Или ещё лучше – Альфред, с очередным деловым предложением «всем надеть намордники и радоваться»!
- Разве что он той же травы накурится, что и Торис сегодня, - хмыкнул Польша. – Это ж надо додуматься было…
Гилберт возразил:
- Скорее уж Торис у Джонса траву позаимствовал. Иначе с чего его так эпично торкнуло? Что Ваня тебя переманивает, дабы и всех остальных через твою голову захапать в бессрочное пользование, - это ж полная хрень. Надо ему будет – без перетягиваний в рулон скатает.
- Кому хрень, а кому идея-фикс, уже чёрт те знает сколько лет… Да ревность Лита разбирает, вот и все дела! Он мне уже неоднократно высказывался, мол, не нравится ему, что я у Ваньки периодически пропадаю, да ещё с ночёвками, виданное ли дело! Не желает понимать, почему, - хотя я ему тотально задолбался уже объяснять. Вот и допекло его, видать. Точнее, он сам себя допёк.
Россия, исподволь взглянув на Наталью, так и не пожелавшую даже зевнуть для порядка, пожал плечами в ответ на реплику Феликса:
- С одной стороны, его понять можно: он сколько веков нашу вражду наблюдал? А тут вдруг – картина Репина «Приплыли», - мир-дружба-жувачка. У кого хочешь шаблон порвётся.
- Угу, вдрызг. Ничего, привыкнут. Жизнь типа не стоит на месте.

Тут всеобщее внимание привлекло звяканье посуды со стороны Беларуси. Страны посмотрели на неё и замерли в изумлении: Арловская крепко спала, уронив голову на руки и чуть сдвинув в сторону чашку с блюдцем. Снотворные таблетки подействовали не так быстро, как ожидалось, зато не постепенно, а накрыли в одну секунду – как рельсом по голове.
- Вот здрасьте, - брякнул Гилберт. – Бензин погнулся, - посмотрел на Россию и хитро прищурился: - Вань, то-то ты к Эстонии посреди ужина шнырял. Твоя работа?
- Моя, - не стал отпираться Брагинский.
- Понятно, чистая самооборона. Иначе дала бы она вам тут дрозда… - словно подтверждая его слова, спящая Наталья грозно засвистала носом. – Ну что, граждане алкоголики? Отбой в танковых войсках, пока наша радость не опомнилась?
Россия вздохнул, подхватил спящую мертвецким сном сестру на руки и потащил наверх, Пруссия с Польшей и Германией принялись споро убирать со стола и мыть посуду. Так закончился вечер.

И теперь, час спустя, перед тем, как зайти в спальню, где его ждал Германия, Брагинский стоял перед зеркалом в ванной, с сомнением глядя своему отражению в глаза. Внимательно рассматривал своё круглое полудетское лицо, - гладкие щёки, крупный прямой нос, широкие светлые брови, линию губ, упрямый подбородок, - будто впервые за много лет видел себя в подробностях.
Русского вдруг обуяла странная неуверенность. Никогда он особо не задумывался о своей внешней привлекательности, не искал постоянно её подтверждения, как тот же Франция, - впрочем, случались у него иногда всплески тщеславия на этой почве, и тогда он пытался как-то принарядиться – влезал в элегантный чёрный костюм и водолазку и даже старался аккуратно причесать пепельно-русые волосы. Но через короткое время неизменно приходила мысль: «Кого я обманываю!..» Иван в который раз приходил к выводу, что краше, чем есть, он не станет, а подстраиваться под чьи-то вкусы – заведомо провальная затея, - слава богу, подобный опыт у него уже есть. И всё возвращалось на круги своя: шинель, длинное широкое пальто, шарф, взлохмаченная шевелюра и так далее.

Но если с одеждой всё было более-менее ясно, то в плане внешности Россия вполне справедливо считал, что крайне неоднозначен: в нём можно было углядеть, что душе угодно, и красивое в том числе, стоило только захотеть.
Впрочем, Брагинский отлично знал свои достоинства и недостатки. В достоинства входили высокий рост и ладная фигура, в недостатки – обилие шрамов на теле, причём, в самых «интересных» местах. На шее – от ярма монгольского Ига, - его Иван скрывал шарфом, на внутренней стороне бедра – от Орды же, на запястьях – от войны 1905го и революции, на заднице – спасибо Людвигу… Он же оставил и след от ожога на спине – пытался заклеймить, но до конца не получилось. Про многочисленные следы от пуль, ножа и штыка на груди и животе и тонкие полоски от немецкого кнута на спине и плечах и говорить нечего. Всё, что, так или иначе, почиталось за сексуальную часть тела, было исполосовано. Разве что на лице шрамов не было, но зато на том же лице сияла обманчиво-мягкая улыбка, давно переставшая вводить другие страны в заблуждение.
И глаза, да. Знаменитые глаза холодного фиолетового оттенка. У Финляндии, правда, цвет радужки такой же, но никого он не пугает, потому что Тино сам по себе славный парень. Зато у России столь оригинальный колер как нарочно подчёркивает его инакость: однажды Брагинскому довелось неожиданно увидеть себя в зеркале, когда он со свечкой в руках брёл по дому – с какой-то радости отрубили свет. Поначалу Иван сам себя не узнал, и то, что он узрел, потрясло его до глубины души. Пепельно-русые волосы показались абсолютно седыми, светлая кожа – неестественно бледной, глаза сверкнули люминесцентным отсветом… Выходец из ледяного ада, не иначе…

Россия снова критически оглядел себя в зеркале. Итак, что мы имеем? Неоднозначная, даже противоречивая внешность, которую можно считать если не красивой, то не отталкивающей точно. Даже в некотором роде привлекательной. И что дальше? С каких, собственно, пирогов он вдруг так этим озаботился, если раньше его это особо не беспокоило? А с таких, что раньше-то ему особо и не хотелось быть привлекательным для кого-то конкретного.
Ни с кем у него не было длительных отношений или же их перспективы, - не считать же, в самом деле, отношениями принудительный, унижающий и почти всегда болезненный секс с Ордой… Когда Брагинский на свою голову влюбился в Литву, ему даже в голову не приходило, что Лоринайтис может вообще допустить возможность близости с ним. Потому Россия и не старался как-то ему понравиться. А теперь вот, что называется, приехали.

Казалось бы, Людвиг уже признался ему в любви, и вчера… то есть, уже позавчера, во время страстного секса в зале, шептал, что Иван очень красивый, - разве теперь нужно ему это ещё доказывать? «Доказывать», чушь какая-то… Да и раньше-то Россия ни черта не доказывал, даже в мыслях такого не держал, а вот поди ж ты – снёс крышу благоразумному Германии, даже не подозревая об этом… Чего он теперь-то беспокоится, как юная девушка? Не иначе поднял в нём голову глубоко укоренивший комплекс «это всё ненадолго», и в глубине души русский считал, что немец просто заблуждается – фрустрация, стремление завершить когда-то начатое и так далее, - да при таких обстоятельствах даже мумия египетская покажется секс-бомбой… Всё ещё не доверял до конца и рефлексировал не ко времени.

Конечно, доверие – штука сложная, а безоговорочное доверие – и вовсе опасное дело, - но ведь и сам Брагинский понял, что медленно, но верно начинает отвечать Германии взаимностью! А любить и одновременно не доверять в принципе невозможно – это не любовь, а чёрт знает что такое. С другой стороны, у него, что ни говори, уважительная причина «не раскрывать границы» даже по зову сердца…
«Я веду себя по-дурацки! – раздражённо подумал Россия. – Всё валю в одну кучу: внешность, доверие, свои комплексы… С внешностью всё в порядке, нет ничего откровенно отталкивающего. Было бы, как в песне, «одна нога и глаз фанерой заколочен», - ещё можно было понять такое беспокойство, а так – кого напугаешь шрамами? Людвига? А насчёт доверия – сам же не хотел строить иллюзий, одёргивал себя, а теперь ещё и недоволен результатом. Мне нужны постоянные отношения, я сам это признаю, но вот, пожалуйста, перспектива таких отношений обозначилась реальнее некуда, - нет, прёт из глубины души паника, что ни черта не выйдет, уже заранее… Хватит! Хоть сегодня я могу просто расслабиться, не планировать ничего, довериться, если угодно, Провидению?»
Рассудив так, Брагинский решительно открыл дверь в комнату. В ванную-то он, оставив немца в спальне, смылся под предлогом, что «сейчас умоется и придёт», а торчит здесь уже минут десять, если не больше, расчёсывая любимую болячку.

Тем временем Германия маялся в спальне России, - по странному совпадению он тоже испытывал замешательство и неловкость, но несколько иного рода: что ему сейчас нужно сделать? Раздеться и лечь под одеяло, ждать Ивана уже в постели? А не будет ли это выглядеть слишком нагло, самонадеянно, что называется, «по-хозяйски», - не успел прийти, и уже расположился, как у себя дома? Или раздеться, но не ложиться пока? Ага, и сидеть на кровати в чём мать родила – блеск! Достойно топорно слепленной порнушки с претензией на романтизм… Людвиг уже расстегнул верх униформы, но всё же решил не раздеваться вообще, а просто подождать Россию. Принялся было снова застёгиваться, но опомнился: зачем, если через несколько минут всё равно придётся разоблачаться… Тут только немец понял, что довольно сильно нервничает. Чёрт подери, да что ж такое?! Раньше проблем с этим моментом он вообще не испытывал, - всё происходило само собой, он даже не задумывался, как ему поступить, как принять партнёра, - что тут мудрить, спрашивается! Людвиг даже и не припоминал толком, что делал тогда перед тем, как, собственно, начать. Зато теперь не знал, куда себя деть.
К тому же он вдруг вспомнил, что на спине у него постыдная татуировка – вписанная в круг свастика и раскинувшая крылья птица. Герб нацистской Германии. Вчера в зале для совещаний ни он, ни Россия не раздевались полностью, да и раньше, в неофициальной, так сказать, обстановке, Людвиг обычно был в майке, - в общем, Брагинский не видел у него этого «украшения». И кто знает, какие эмоции у него это вызовет? Иван, конечно, говорил, что давно не связывает Людвига с фашизмом, но кто может поручиться, что ему не больно до сих пор видеть эту символику? Ведь в своё время сам же немец пытался выжечь у России на спине этот проклятый герб. Помешало с силой прижать раскалённое железо только то, что Иван смог освободить руки и врезать немцу, но между лопаток руса всё равно остался след от ожога – не слишком чёткие очертания орла и свастики. Не слишком чёткие, но всё же заметные…
Отогнав тяжёлые воспоминания, Людвиг решил, что будет действовать по обстоятельствам, и постарался отвлечься осмотром спальни. А посмотреть было на что.

Сама спальня Брагинского – довольно большая, - размещалась в боковом крыле дома. Окна в ней выходили на три стороны, так что свет проникал сюда практически постоянно в течение дня. Людвиг и раньше много раз оставался в этом доме с ночёвкой, но в спальне у Брагинского никогда не был, да и странно бы выглядело это раньше. И теперь с интересом всматривался в детали обстановки. Спальня самого Крауца в его доме в Берлине была обставлена с почти аскетической простотой – ничего лишнего, только самое необходимое, - и потому поначалу у него банально зарябило в глазах.
Просторное помещение было обставлено и оформлено вполне в духе России: абсолютный стилевой разнобой, гремучая смесь эпох и культур, где предметы старины уживались с современными, притом назначения этих вещей могли быть абсолютно взаимоисключающими. Бархатные и атласные вымпелы советских ещё времён на стене мирно соседствовали с часами-ходиками XIX века, резной комод чёрного дерева – с плазменным телевизором, киот с образами – с небольшими укреплёнными на стене флагами СССР и РФ… Книжный шкаф, занимающий половину стены и упирающийся в потолок, набит под завязку литературой. На кованом стеллаже – модели кораблей «Штандарт» и «Слава Екатерины», барометр, медная китайская пагода, бронзовые фигурки советских вождей и классиков русской литературы. Миниатюрная берлинская шарманка, керосиновая лампа, затем снова книги – в основном сборники поэзии, - и оптический микроскоп. В довершение всего под потолком разместилась радиоточка – круглый чёрный репродуктор 30х годов, - Людвиг даже не сомневался, что он всё ещё работает, - и чуть поодаль белел округлыми боками новенький кондиционер… Сочетание несочетаемого в этой пёстрой обстановке на первый взгляд страшно резало глаз, а на второй – непостижимым образом начинало излучать абсолютное согласие.

Внимание Людвига привлекла большая фотография на стене – явно времён Советского Союза. Улыбающийся Россия в окружении сестёр, прибалтов и прочих тогда ещё союзных республик. Беларусь, как и следовало ожидать, притулилась по правую руку от Брагинского и сурово смотрит в объектив камеры. Рядом – подбоченившийся Гилберт с коронной ухмылкой. Пышная красавица Украина опирается на левое плечо России. На лицах прибалтийской троицы – обычная смесь страха, трепета и смущения. Только вот Эстония… Подстёгнутый неожиданной догадкой, Германия специально подошёл поближе к висящей фотографии и внимательнее вгляделся в лицо Эдуарда, на плече которого лежала рука Брагинского. Что-то в выражении глаз, едва уловимое, - но вкупе с этим сегодняшнее выступление эстонца – или, как скажет Иван, - «концерт по заявкам трудящихся», - выглядит просто-таки криком души, отчаянной попыткой самого себя убедить в ненависти к Ивану. Да чего уж – двадцать с гаком лет Эстония себя в этом убеждал. Видать, так и не убедил. И это ещё не показываясь в доме у России те самые двадцать лет. А сегодня вдруг заявился после долгого перерыва, да к тому же экспромтом, без подготовки, вот его и понесло.
Интересно, Иван догадывается? Пусть не по поведению Фон Бока, - но хотя бы глядя на эту фотографию? Ведь явно дорожит ею, раз повесил здесь, в спальне, и часто на неё смотрит. Неужели ничего не заметил? Судя по всему, нет. Хотя, кто его знает… Он ведь практически никогда не признаётся открыто, если что-то тяготит и мучает его. Опять же: скрытность России в сочетании с его знаменитой «душой нараспашку», - непревзойдённое умение две параллельные прямые не просто пересечь – увязать в тугой узел, - та ещё загадка, и, наверное, Германии никогда этого полностью не разгадать…

Немец оторвался от созерцания фотографии и присел на кровать. Оказывается, Иван спал на массивной деревянной кровати, на которой могли бы свободно разместиться трое. Постельное бельё – добротный белый хлопок. У Людвига в голове заклубились разнообразные и очень приятные мысли о том, что должно произойти на этой самой кровати всего через несколько минут…
Дверь ванной открылась, Россия вошёл в спальню – как был, полностью одетый, но его шинель по странному совпадению тоже была расстёгнута. Выражение лица было немного непривычным: смесь желания, настороженности, решительности и смущения, - но на губах всё та же знаменитая улыбка. На щеках – лёгкий румянец, который так шёл ему… Сердце Германии застучало, как безумное – даже в ушах зазвенело. Он поднялся навстречу России. Иван подошёл вплотную к немцу, от его близости снова голова пошла кругом, внизу живота стянуло жаркой приятной болью, губы пересохли…

Все сомнения, вся неловкость испарились после первого же поцелуя, - Россия и Германия, тяжело дыша, тискали и прижимали друг друга, то и дело прерывая глубокие поцелуи для того, чтобы глотнуть воздуха, жарко прошептать что-то на ухо партнёру, а затем осторожно прикусить и лизнуть это ухо.
Иван запустил руку под расстёгнутый чёрный китель Людвига, лаская ладонью скульптурно мускулистую грудь, погладил живот, вздрагивающий в такт частому возбуждённому дыханию. Потом одним движением рук спустил китель с мощных плеч немца и припал губами к шее. Где-то на краю распалённого страстью сознания Людвига мелькнула мысль, что почему-то русский не должен видеть его спину, но почему – чёрт его знает. А потом и эта мысль исчезла – растворилась в удовольствии от ощущений, в предвкушении долгой ночи. Китель упал на пол, и немец даже не подумал о том, что надо бы поднять его и аккуратно повесить хотя бы на стул. Сильные руки России вовсю гладили спину Крауца – между лопаток, вдоль позвоночника, вниз, к пояснице, ещё ниже…
Людвиг стянул шарф с шеи Брагинского – на коже, помимо старых шрамов, отчётливо проступали яркие следы укусов и засосов, оставленных им во время секса в зале для совещаний. Похоже, теперь любимый шарф России обрёл ещё одно, новое назначение…
Иван неожиданно резко надавил на плечи Людвига, усаживая его на постель. Колено руса тут же оказалось между его коленями. Германия всё понял правильно, подпуская Россию ближе, заскользил руками по телу Брагинского, наслаждаясь ощущением гладкой горячей кожи и тугих, рельефно прорисованных мышц, потянулся к ремню с оттиснутой пятиконечной звездой на блестящей медной пряжке, а Россия, улыбнувшись, молча сбросил шинель.

… - Так как ты думаешь, кто из них сверху? – спрашивал в комнате у поляка довольный Гилберт.
- А тебе тотально не всё равно? – прищурился Феликс. – Или за младшенького болеешь? Гордость за семью и так далее?
- А то! Можно подумать, тебе всё равно! У тебя не гордость, что ли?
- Гордость, само собой, а какая хрен разница, сверху или снизу, - лишь бы удовольствие получил!
- Это да, но только они оба – доминанты, причём, прирождённые.
- И что теперь? «Оба сверху» только в анекдотах бывает, им так или иначе придётся договариваться… раз уж у них тотально любовь-морковь…

… Родичам с обеих сторон совершенно расхотелось спать на нервной почве, хотя, казалось бы, с чего нервничать, если у России с Германией, кажется, всё в порядке? Эстония вон на эмоциях выложил, что сладкая парочка где-то там «обжималась» – в прихожей, скорее всего. И теперь они явно не политические вопросы обсуждать наверх отправились. По взаимному согласию – а попробуй-ка завалить Брагинского без его согласия… И о чём, спрашивается, тут беспокоиться – вместо того, чтобы порадоваться за наконец-то образумившихся в плане личной жизни родственников? А вот поди ж ты!
Конечно, объективных причин для беспокойства вроде и не было, но, тем не менее, Польша и Пруссия отдавали себе отчёт, что дело немного в другом: оба побаивались, как бы их разлюбезные родственники глупостей не наделали. Не применили, иными словами, чего-то недозволенного – от действий до неких цельнометаллических предметов. С них, пожалуй, станется.

В доме России, построенном на совесть ещё века полтора назад, были толстые стены и, как следствие, хорошая звукоизоляция, так что можно было, как выразился Гилберт, «вконец утрахаться», не потревожив никого из соседей. С одной стороны это хорошо, потому что всю ночь слушать чужие стоны и прочие свидетельства бурной страсти, - то ещё издевательство – над собой же в первую очередь. С другой – поди знай, что там вытворяют Россия с Германией! А ну как Людвиг поведёт себя не так и заработает от Вани краном промеж ушей? Как «не так», даже объяснять не надо. Но не подсматривать же за ними, в самом деле! Этак всю ночь проторчишь возле двери или, допустим, за окном без сна и отдыха, да ещё и от подсмотренных картин штаны тесными сделаются, как пить дать, - и куда денешься? А не дай бог попадёшься? Ведь подглядыванием, ко всему прочему, можно и обидеть их. Что, мол, за недоверие и прочий вуайеризм…

- В конце концов, - пожал плечами Гилберт, - Людвиг с Ваней что, дети малые, неразумные? Их за ручку надо водить и свечку над ними держать? Сами разберутся, без помощников.
- Разберутся, само собой, - хотелось бы без насилия.
- Насилия над жопою Василия… - закатил глаза альбинос. – Вот положа руку на сердце, по-твоему, Людвиг дурак со справкой или где? Ему с Ванькой жить ещё, а он, значит, будет ему руки выкручивать и нож к горлу приставлять? Он уже не Третий Рейх давно, чтобы развлекаться подобным образом. К тому же влюблён по уши, - не знаю, как ты, а уж я-то это сегодня хорошо разглядел.
- То, что он Ваньку за руку хватает и глазами раздевает, это ещё не любовь, - проворчал Польша, но вспомнил разговор с Германией с глазу на глаз. Непохоже, чтобы немец лукавил… - Ладно, пока закроем эту тему, а то переливаем опять из пустого в порожнее, а толку никакого. Как говорится, поживём – увидим.
- Давай закроем, - с готовностью поддержал Пруссия и тут же предложил новую тему: - Так как ты думаешь, кто из них сверху?..

… За массивной деревянной дверью спальни России наконец-то всё стихло, только неизвестно – окончательно или только на короткое время. Вообще-то все эти страстные крики были едва слышны из-за хорошей звукоизоляции, но ведь можно было и прижаться ухом к щели между дверью и стеной… Да, можно, - а зачем, спрашивается? Зачем он торчит здесь и сам себя растравляет, как последний мазохист? Не только под дверью спальни, а вообще – в этом доме? Что ни минута – то нож острый. На Россию обозлился – а Россия ему чем-то обязан? Ничем. А всё равно на стену лезть хотелось – это мягко сказано. Не было печали, называется…
За дверью, судя по возобновившимся жарким звукам, снова принялись за своё, потому шанс попасться с поличным был минимальный, а то и вообще сводился к нулю, - эти двое слишком заняты, чтобы высовываться в коридор. Можно было продолжать греть уши возле двери, но это уже становилось невыносимым – будто по собственной воле суёшь руку в огонь, каждый раз убеждаясь – да, жжётся, нестерпимо жжётся, - а всё равно продолжаешь свои идиотские действия. Никому, в принципе, не нужные, и уж тем более себе.