Уже давно длился комендантский час, но владелец винодельни слишком боялся закрыть заведение до того, как оттуда уйдут три немецких офицера, коротавших в нем свой вечер. Франция тихо сидел в самой тени бара, где-то в углу, и потягивал вино, до такой степени разбавленное водой, что его практически невозможно было пить; притом, Франция был уверен, - то вино, что выпивали офицеры, было налито прямиком из бочки. Впрочем, оставалось только надеяться на мерзопакостность урожая, хотя француз сомневался, что эти неотёсанные солдафоны почувствуют какую-нибудь разницу.
До него донёсся хриплый смех, а с ним и табачный дым, вдыхая который, Франция ощутил острую необходимость закурить свои «Голуаз». Однако достав свой серебряный портсигар, он не обнаружил в нём ни сигарет, ни зажигалки. Германия хорошенько позаботился о том, чтобы лишить Францию всех прелестей жизни, ну а тот, в свою очередь, не собирался брать у него в рот ради пачки сигарет и нормального вина.
Хозяин молча подлил Франции вышеуказанный напиток и наверняка уже задавался вопросом, почему он все еще не вышвырнул странноватого блондина на улицу под покров ночи. Франция и сам не до конца понимал, что так удерживало его здесь, кроме разве что осознания одной из немногих возможностей самому бросить вызов судьбе. Он все-таки был не столь наивен, чтобы верить в то, что Германия позволяет ему бродить где попало из добродушия. Вот уж нет, получить от него разрешение прогуливаться по своим городам и деревням, так же как и лицезреть развевающуюся свастику на Триумфальной Арке и вражеских солдат, надзирающих его улицы и требующих непотребных вещей от его граждан, – это было жесточайшей формой садизма. И немец позволял ему это, лишь чтобы в очередной раз напомнить, что тот повержен и захвачен. Пока его люди сражались и умирали с голоду, француз был вынужден совершать жалкие акты вандализма и упрямо оказывать сопротивление, втихаря подслушивая разговоры и выуживая из них информацию, которая Англии наверняка была уже известна, и это было крайне прискорбно.
Наверное, именно возможность отомстить и побуждала его сидеть так и выжидать, внимательно наблюдая за этими картежниками. Хотя они и были всего лишь пешками, они же были и захватчиками, и от одного их присутствия Францию откровенно тошнило. Прошло немало времени с тех пор, как он в последний раз убил кого-то своими руками, но теперь жажда крови была гораздо сильнее.
У младшего из офицеров были светлые, торчащие во все стороны, грязные волосы, да и его самого, скорее всего, сочли бы чересчур юным для того звания, что он носил; разве что если ему не были даны на то особые привилегии. Франция мог поклясться, что глаза юноши были небесно-голубого цвета, и он решил, что вырвет их раньше, чем убьет самого офицера, а потом отправит их Германии, как сувенир в память о его арийских детишках. Тут его внимание привлекло то, как офицер, не спеша потягивая свою выпивку, выигрывает очередную партию и гребет к себе небольшую стопку денег. Франция был искренне удивлен, как эти двое еще не заметили, что офицер, в отличие от них, был еще достаточно трезв и попросту водил их за нос. Хотя, вероятнее всего, они и слова поперек сказать боялись из-за его влиятельности.
Они заметили Францию, только когда уже собирались двигаться к выходу. Оба подшофе, офицеры смотрели на него с вожделением, по всей вероятности, даже не подозревая или же просто наплевав на тот факт, что он мужчина: пресыщенному своим господством пол был не важен. Подойдя, один из них на грубом французском принялся бросать в его адрес похотливые словечки, отчего Франции захотелось состроить гримасу от такого надругательства над его языком. Ответил же он в духе самого воспитанного парижанина:
- Извольте, я не шлюха, и мое место мне вполне известно.
Но, видимо, этого ответа офицеру было недостаточно, и он, схватив Францию за плечо, дёрнул его на себя.
- Развлекать нас будешь, - прорычал немец.
На миг в глазах Франции мелькнула какая-то угроза, и он дал прижать себя к широкой груди, зная, что, чем ближе он находится, тем больше у него шансов вырвать офицеру один очень важный орган. Глаза француза выдавали притворную тревогу, в мыслях же он рисовал окрашенный алой кровью пол.
- А ну хватит! – раздался возглас светловолосого офицера, и его голос показался уж слишком привыкшим к командному тону; чересчур опытным, чего ранее по общему виду нельзя было сказать. Немцы остановились. Франция высвободил руку, но был слегка огорчен своим фиаско, хотя он и знал, что это было бы крайне глупо убивать их здесь.
- Французских шлюшек мы не трогаем, - немецкий офицера отдавал ганноверским акцентом, но было в его голосе что-то знакомое и привычное для ушей Франции, что заставило его посмотреть в глаза, которых он до этого момента еще так и не видел.
Отсвечивая темно-зелёным, они смотрели прямо на него, увенчанные теми самыми густыми бровями, которые Франция имел однажды несчастье повстречать. Кроме всего прочего, в этих глазах читался знакомый взгляд, и Франция его распознал - скоро будет пролита чья-то кровь; и, Бог свидетель, эта мысль отозвалась жаром в его паху.
- Не стоит выходить на улицу во время комендантского часа, - сказал он на ломаном французском, что отнюдь не отражало его истинного навыка. Он как сорока: берет, что ему вздумается, и использует это в своих изуверских целях.
- Естественно, люди будут думать, что ты шлюха, когда ты бродишь повсюду так поздно, - он смотрел на Францию с таким пренебрежением на лице, что тот на мгновение испугался, что все это вовсе не было его уловкой; что Англия перешел на сторону Германии и действительно стал его заверенной правой рукой. Но его взгляд чуть смягчился, и Франция мог вновь выдохнуть с облегчением, изумлённый и ужасаемый своей глупостью. Англия ни за что не станет ничьей правой рукой, кроме себя самого.
Прежде чем за ними закрылась дверь, офицеры в последний раз плотоядно взглянули на Францию, а затем ушли. И всё, что ему оставалось, - это сидеть, уставившись в одну точку, до тех пор, пока к нему вновь не вернулись чувства. К великой радости держателя бара, он тоже решил уйти и, запахнувшись в шинель так, словно она была единственной его защитой, вышел на улицу.
Ночь была безлунная, а улицы темные настолько, что хоть глаз выколи. Но Франция последовал своему безошибочному чутью и направился в сторону наиболее захудалого района этого города, где находились публичные дома. Городок, конечно, был не столь велик как Париж, и женщины, находившиеся за дверями этих домов, вовсе не были специально обученными беседе, музыке и заигрываниям куртизанками, зато здесь вполне можно было встретить худощавого солдата с грошом в кармане.
Найти их не составило труда: довольно характерная мрачная улочка, да и нос француза тут же уловил запах свежей крови. Один солдат был уже мертв, и под его потрепанным телом растекалась лужа крови. Франция окинул картину равнодушным взглядом, а затем перевел его на два затененных силуэта подальше. Англия прижимал солдата к стене, прислонив к его глотке грозно сверкающий карманный нож. Он что-то грубо прорычал на немецком, и Франция ухмыльнулся при виде затрясшегося мужчины. Дрожащим голосом тот выдавил в ответ что-то о зеленоглазых бесах, и Англия непринужденным умелым движением перерезал ему горло, отчего у Франции во рту пересохло одновременно и от ужаса, и от вожделения. Он был хорошо знаком с этой стороной англичанина, слишком ясно помнил её на поле битвы и в революцию, испытал ее по отношению к себе; этот инстинкт безжалостно убивать, именно он помог Англии стать империей.
Англичанин обернулся, и сейчас на Францию смотрел тот самый Англия: никакой завуалированной неискушенности в глазах под маской человечности, и то легкое безумство, что обыкновенно таится под лоском джентльмена. Его рука была забрызгана кровью, от которой рукава ненавистной ему формы окрасились темным, и он нагнулся, небрежно вытирая лезвие ножа о форму скатившегося вниз мужчины, а затем заправил нож обратно за свой пояс и бросил на Францию неразборчивый взгляд.
- Они пытали одну из моих, - как-то безжалостно сказал он. Это было скорее утверждение, чем оправдание. Англия никогда не считал нужным оправдываться в своих действиях перед кем-либо. – Она прибыла сюда ради меня и тебя и знала, что может погибнуть. И они ее пытали. Я не мог просто так это оставить.
Охваченный вдруг яростью Франция стал надеяться, что Англия присутствовал на подписании договора о временном перемирии, - теперь Германия увидит, какого врага он на себя натравил. Ведь загнанное в угол животное – это опасное животное, а Англия был самым опасным на свете зверем. Его одолевала ярость за каждую его девушку, за каждого юношу, что погиб или погибнет. И ежели он не в силах спасти их всех, не может отомстить за них всех, тогда всё, что он сможет сделать, будет ради них. Может, и ради Франции тоже, в некотором смысле. По крайней мере, он будет на это надеяться. Во все эти века вражды и зыбкого мира они всегда были вместе.
- Я слушаю твои трансляции по радио, - тихо проговорил Франция, и глаза Англии вновь обрели человечность. Он опустился, чтобы осмотреть тела в поисках оружия, денег и еще чего-нибудь стоящего. И Франция не стал спрашивать, что он будет делать со всем этим добром. Он знал, что было нужно Англии, знал о сопротивлении, что Англия поддерживал и с которым он сам не имел возможности наладить контакт. Францию все чаще можно было заметить рядом с Германией, и с ним не было его Генерала, который мог бы поручиться за него. Страна его разделилась. В любой момент его могли застрелить его собственные люди, и осознавать это было невыносимо.
- Это хорошо, - сказал Англия, глядя на него снизу вверх и заправляя за пояс один из пистолетов, - Мне необходимо, чтобы меня слушали. Необходимо знать, что меня поддерживают, пусть и морально.
- Ты продолжаешь бороться, - сказал Франция, даже не осмеливаясь в это верить. Это было нелепо. Никому не подчинявшаяся, хоть и изнуренная, Британская империя… Хотя в такое время ничто нельзя было знать наверняка.
Англия усмехнулся - хитро, дико и гордо, и Франция увидел в этой усмешке отблеск стали. Сталь, клинки и артиллерийский огонь в его глазах вернули воспоминания о давнишних боях, да и о недавних тоже.
- И всегда буду, - ответил Англия с твердой уверенностью в голосе, той самой уверенностью, что всегда заставляла его совершать глупые, невозможные вещи. Маленький остров, правящий почти всей планетой.
- Я буду бороться вечно, - полным решимости взглядом он пристально смотрел на Францию, - Мы будем бороться вечно.
Франция же, наоборот, находился в нерешительности.
- Ох, Angleterre… - произнес он, безо всякого трепета зовя того настоящим именем, - Вечно – это слишком долго, даже для нас.
И все же, несмотря на свою непоколебимую надежду, он устал. Германия истощил все его стратегические запасы, хотя их и до войны было совсем немного. Его люди изнывали, все средства продолжали тратиться на эту отвратительную войну, доводя Францию до изнеможения и тошноты.
Англия сократил расстояние между ними, сжал ладонь Франции в своих облаченных в перчатки руках, и на шальную секунду тому показалось, что Англия сейчас опустится на колено, словно Франция его лорд, а он - рыцарь, присягающий ему на вечную верность. Но их отношения никогда не были основаны на верности, даже сейчас, а босс Франции отказался от союза, который в некотором смысле мог их объединить. Но даже тогда верность Англии была бы опасной. Однако Англия лишь держал его за руку, пристально всматриваясь в лицо. Будто выискивая там что-то, что Франция сомневался, он там когда-нибудь найдет.
- Поехали со мной, - промолвил Англия, и его глаза окутал мрак, названия которому Франция даже после стольких лет близкого знакомства не мог подобрать, - Поехали в Лондон.
Весьма заманчивое предложение: уехать с Англией в Лондон, который был хоть и не столь прекрасен как Париж, был также разбомблен и разрушен, зато все еще был свободен. Франция мог бы вырваться из немецких цепей, мог бы стать ближе к Генералу и…
- Я не могу, – повторил он тверже, - Не могу оставить своих людей, понимаешь? И я не оставлю их одних страдать.
Он напряженно улыбнулся, понимая, что его ждет, если он останется.
- Упрямый глупец, - все же с некой покорностью пробормотал Англия.
- Я должен расценивать это как высшую похвалу от повелителя всех глупцов, - прошептал Франция, осмелившись заключить в ладони лицо того и большим пальцем слегка коснувшись неподатливых губ, – Angleterre … Angleterre, но ты же знал, каким будет мой ответ.
Напряженность на лице и сжавшиеся в тонкую полоску губы только подтвердили его догадку.
- Мне казалось, ты одумаешься.
- На моем месте ты поступил бы точно так же, - и Франция говорил правду. Германии пришлось бы очень сильно потрудиться, - сильнее, чем Франция думал - чтобы заставить Англию покинуть свои пострадавшие от вторжения острова. Тем не менее, Англия все-таки был утомлен, возможно, даже не меньше Франции, хоть и немного по другому поводу. Неважно, насколько он был вынослив, насколько твердо непоколебим; безжизненный взгляд его глаз говорил о том, что даже он изнывал от изоляции.
Франция ощутил холод металла в своей ладони. Это был один из краденных Англией пистолетов, и Франция, не смея пошевелиться, держал его, такой черный и холодный, в своей руке, и смотрел так, словно он ни разу в жизни не видел этого предмета, такого изящного орудия убийства. Можно отменно владеть шпагой, но пистолет даже в руках ребенка мог считаться опасной игрушкой. Англия сомкнул пальцы Франции на рукоятке, крепко их удерживая.
- Когда Европа вновь будет свободна, я надеюсь отпраздновать с тобой победу, - отчетливо произнес он, не давая Франции возразить. Потянувшись вперед, он прислонился губами к его лбу на несколько коротких секунд и затем отстранился, насмешливо прищурившись. – И даже не смей становиться Виши, иначе я тебя прикончу.
Франция счел бы эту преувеличенную угрозу за шутку, если бы не видел по нахмурившимся бровям Англии, что тот говорил абсолютно серьезно. Если он капитулирует, потерь будет немерено, а Англия всегда знал его наиболее болезненные места, и не было сомнений, что он воспользуется этим с самыми безжалостными намерениями.
Скользнув пальцами по нагретым в кожаных перчатках пальцам англичанина, Франция забрал оружие и, бережно удерживая его в руках, спрятал во внутренний карман своего пальто, точно дражайший подарок от любимого человека. Он вдруг вспомнил, как перед одним из их многочисленных сражений он послал Англии в подарок ножи, и ему почему-то стало интересно, до сих пор ли он хранит у себя все эти подарки.
Покоящийся у сердца металл основательно успокаивал душу.
- Даже не думай, что я стану этой жалкой пародией на мою республику, - пренебрежительно прошипел он, и Англию бросило в жар от его вновь столь воинственного вида. Люди отдали свои жизни ради его республики; и даже если не осталось ни одного помнящего это человека, окровавленные улицы, звенящий свист гильотины и вопли толпы в его памяти запечатлелись навсегда. Франция помнил ту боль, что разрывала его сердце на две части.
- Я не сдамся, - решительно произнес он, - Не сдамся, пока ты борешься.
И если бы кто-то мог сражаться вечно, то это непременно был бы Англия, что фактически так и не вырос из того диковатого малыша, которого Франция когда-то считал своим братиком.
Глаза Англии тут же вспыхнули триумфом, будто он уже одержал победу; и неважно было, что он остался в Европе практически один. Видимо, его решительность была весьма заразительна, так как Франция почувствовал, как его собственные губы расплываются в широкой улыбке. Она не была похожа на его привычную улыбку прелестного обольстителя или на ухмылку дикой, маниакальной жажды сражения, однако это была улыбка; и она будет становиться шире и шире, когда Германия увидит ее и насторожится; когда он начнет боязливо оглядываться, когда почует неладное. Он хотел видеть в глазах Германии грызущую паранойю, но еще больше он хотел лично вселить её в него.
Находись они не здесь и не сейчас, эти мрачноватые, но заманчивые мысли разожгли бы в нем огонь, заставили бы прижать Англию к стене и трахать до тех пор, пока он не закричит, умоляя одним разом и остановиться, и продолжать.
Но сейчас он мог лишь потянуться и поцеловать Англию в щеку, - сначала в одну, потом в другую - а затем отнюдь не по-дружески прижаться к его губам.
- For a free England, - прошептал он.
Англия ухмыльнулся, целуя в ответ.
- Vive la France Libre.
Только на этот раз его слова звучали с акцентом жителя Кале и отдавали морскими водами.
___
- за свободу Англии
- за свободу Франции