В интересах революции
Я буду сильным
Без ваших долбанных машин!
Я буду сильным,
Очаровательно крутым!

Знаете, как начинается революция? Резко, приятно упоительно и до приторности сладостно.

Иван с маньячным блеском в глазах перебирает лежащее на столе высушенное смолисто-блестящее вещество. Оно красиво смотрится на фоне потертой засаленной клеенки. Сейчас Брагинского терзал только один вопрос: выкурить или заварить? Ха, а если съесть «вголую», интересно, что будет? В голову почему-то лезут странные ассоциации: кадры из мультика «Незнайка на Луне», где этот мальчуган ел цветы.

Вообще мило.

Иван сидел на полу перед деревянным покосившимся столом и перебирал «паль». И сейчас было класть на то, что ты в полном дерьме, что все вокруг – дерьмо, главное, что есть сейчас – упоительное чувство предвкушения.

Оно порой вштыривает почище самогО ядовито-сладкого дыма. Аккуратно в папиросную бумагу, характерным звуком спички о коробок, знакомым огоньком на конце сигареты и туманом вокруг тебя, внутри тебя. Дым мягким привычным движением влетает в легкие, медово-горькими воздушными водопадами стекая по горлу, врываясь без стука в голову, выселяя все мысли. Черт, люди, если изобретут лекарство от мыслей, станут самыми охуенными существами на этой летящей в тартарары планете. Нет мыслей – нет забот. Нет забот – нет хлопот.

Иван поймал себя на том, что ему не нравится. Четкое логическое построение мыслительного процесса. За хера? Ему нужна долбанная свобода от логики, от мыслей, от всего и вся. Когда эта чертова дурь уже начнет действовать?

Раз.

Два.

Три.

Шесть?

Сколько?..

Срать. Мать вашу, как же охуенно. Йаху!- взлетаешь.

Пошло. Понеслась!

Ммм, знаете, так необычно, особенно, когда в первый раз. Все так быстро меняется, и рвется, и мечется, и все вперед!-вперед!-вперед!

Просто вау как!

Все новое, яркое и даже почти красивое. Но все же не очень. Наверное, потому что у Ивана это не первый раз, а может и потому, что все действительно дерьмово. Так о чем бишь мы?..Ах да, о красоте! Просто мысли странно путаются и убегают, до конца не успевая проясниться в голове. Хех, да есть ли разница? Кто сейчас вообще думает во всей этой гребанной уже одной девятой части света? Вот, правильно. Никто. Потому что всем чихать.

- Ай-ай-ай! Как же я охуительно крут! Я просто невъебенно клевый! Йес? – доверительно сообщал Иван стоящему на полу узкому зеркалу. Старое, чуть обколотое... Ох, черт, как же оно идеально вписывалось в этот интерьер. В эту удушающую атмосферу обветшалого дома. Иван до ненависти любил этот дом.

Два этажа. Вверх-вниз по покореженной деревянной лестнице без перил, мимо пустого камина, служившего мусоркой. На второй этаж, где комната с ободранными стенами и клочьями обоев на них, где беленый потолок с осыпающейся штукатуркой, где окно, большое-большое и неровно разбитое.

Из горла вырываются глупые противно-тягучие смешки. Писклявые, как у уличной проститутки или последней девственницы.

Болезненно яркие в своей убогости очертания комнаты меняются. Убогость никуда не уходит, но она приобретает дивные, причудливые грани. Эта убогость ярка не в своей правдивости, а в своей нереальности. Потому что вот эта клеенка с замшелыми цветочками никак не может быть классной. Но цветочки начинают расти…вширь, в высоту, в объеме…Как в саду. Как в чертовом, мать его, саду! Ивана распирает на очередное ха-ха, потому что остатки тлеющего сознания говорят, что на улице зима и морозы. Да и кому на хрен они нужны, если тут цветочки! Прямо на этой затраханной вусмерть клеенке! Как же это круто!

А еще на улицах протесты, люди, суета. Но Ивану было наплевать, потому что этим шляющимся по Риге тоже было на него наплевать. Они что-то вопят про свободу, независимость…

Еще одна.

Срочно нужна еще одна.

Затяжка. Вдох-выдох-глоток дыма.

Кажется, ушли проклятые. Как же ему хочется, чтобы они все хотя бы на раз покинули его голову.

Ушли.

И цветы, мать их, тоже деру дали. Ну какого?!

Иван смеется. Громче. Громче. На всю катушку врубило!

Музыка, такая бешеная, рваная, дикая. Первобытная. Мазнул взглядом по разбитому стеклу. Черт, да! Ха-ха-ха. Стекло увеличивается, приближается, отдаляется, и Иван смешно хватается руками за воздух в попытке зацепиться за край. Не выходит, и он кубарем валится на пол. Очередной надрывно-истерический взрыв смеха. Смеяться громче, ярче, объемнее, иллюзорнее.

Да-да! Вот так.

Смех от стен - и в него. Так сильно, что снова сшибает с ног. Нависает и хватается за горло. И душит. Душит. Смех.

Воздух.

Нужен.

Быстрые, невнятно-расшатнные движения – к окну.

Загородный дом близ Риги, коих десятки. Но он его не интересовал. Нужно за что-то…

Большие глаза цвета молодой сирени, с расширенными донельзя зрачками и подрагивающими ресницами всматриваются вдаль. За горизонт, который тут же начинает со скоростью света лететь на него всем своим весом. Иван отпрянул назад, и горизонт резко отдалился, просвечиваясь северным сиянием. Зеленовато-голубым. Проблески красного. Очень ярко.

Синий.

Зеленый.

Красный.

Почему красный?

Откуда красный?

Всего лишь кровь на руке и торчащий в ладони осколок от того самого побитого стекла.

Иван с облегчением вздохнул.

Потому что он знал, что горизонт не может быть красным. Он таким горизонт видел часто. И там точно не было красного.

А осколок в руке...

Очень красиво. Знаете, грани этого обрезка забавно отражают блики заходящего солнца. А кровь все льется и льется и вливается в горизонт, который стал полностью красным.

Нет, это не дело.

Осколок, словно фонтан, выплескивающий из его руки кровавые воды. Причудливый узор, напоминающий сеть. Но ее почти не видно на этом ярко-кровавом горизонте.

Ничего не видно.

Паника, злость и смех.

Ничего. Совсем не видно.

Плохо.

Откуда чернота?

Черного не было.

Откуда все черное?

Что черное?

Земля?..

Во рту появляется привкус сырой земли, словно комья «черной жизни» пережевываешь – малейшая прихоть. Любая мысль оживает новыми красками, когда выкуриваешь дурь. Мысли становятся до безобразия живыми и осязаемыми.

Земля во рту, сверху, шум, много шума.

Закапывают?

От этой мысли становится еще смешнее.

Чернота с красной полосой укатившегося в бездну горизонта.

* * *

Я буду классным,
Когда взорву ваш магазин.
Таким опасным
И сексуально заводным!

В интересах революции,
В интересах революци-и-и-и,
В интересах революции,
В интересах революции...

Прогуливаться по улицам с кучей вечно недовольного всем народа. Рига, бывшая столица Латвийской ССР. Ныне здравствующая самостийная незалежная молодая демократия. Так же сейчас называют тех, кто кусает кормящую руку?

В голове было до отвратительного все ясно и четко. Были и вопросы. В основном, типичные, вроде «Кто виноват?» и «Что делать?». Иван не знал, знал ли это Чернышевский, но Россия был точно уверен в своей неопределенности и неуверенности.

Но вышедшие на улицы знали, кто виноват.

И, кажется, даже знали, что делать.

Иван им искренне завидовал, ибо он такими достижениями похвастаться не мог.

Но все повсюду винили его. И говорили, что нужно от него уходить.

Правда в народе? Иван засомневался в этом давно и был солидарен с фразой, что из «Капитанской дочки»: «Не приведи Бог видеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный!». И неважно, что бунт сейчас не совсем русский. В России сейчас в принципе было то же, что и Латвии. Бунт он везде бессмысленный и обязательно беспощадный.

Если уж и начинать, то в крупном масштабе, так, чтоб повсюду, в каждом доме, в каждой семье. Чтобы равнодушных не было. Чтобы были только «за» и только «против». Тогда кровь рекой польется. Тогда стенкой на стенку, брат на брата. За славное светлое будущее. За то, чего нет в природе, но за что, как уверяют, бороться стоит до последнего вздоха.

Если уж и строить, то на всем новом, снося под ноль прежний фундамент, уничтожая прошлое, коптя новые идеалы на огне. И неважно, что они с душком, неважно, что горелые, – люди все стерпят, все примут.

Если уж и завершать, то до конца. До последнего неудавленного инакомыслящего, до последнего противника воли народа. До горы трупов и несчетных могил без имен. До жесточайших протестов, до всепреломляющего их подавления самой-лучшей-новой-властью.

Если уж и мыслить по-новому, то кардинально. Увековечивая новое в камне, отправляя прах прошлого в воды Леты. И мозги людей вверх тормашками, чтобы непонятнее, чтобы яснее. Чтобы от непонятности пришла ясность происходящих обязательно правильных перемен, которых требует сердце, душа и воля. Чтобы ясность происходящих перемен выводила людей на улицы, сплачивала в единую общую безликую массу. Толпа – вещь поистине страшная. Для нее ничего неважно. И все равно. Для нее нет зла и добра, правды и неправды. Для нее есть чувство феерии и экстаза, от того, что она – вершитель судьбы страны. Что от нее зависит все. И только от нее.

Иван стоял в стороне от шествующих по проспекту студентов с растянутыми транспарантами. На лицах – решимость. В сердцах – вера. В головах – идея. Три слагающих нового мироустройства и гибели прежнего мира. Мира Ивана, к которому он прикипел, прирос, с которым он был един.

Снова привыкать. Снова перемены. Снова новизна.

Иван ненавидел всех в этот момент. А себя он ненавидел больше всего.

Налейте крови -
Бокалы синие пусты!
Давайте выпьем
За обаяние борьбы!
За идеалы-
Мы их ковали на огне,
За ваших дочек,
Которых я возьму себе!

В интересах революции,
В интересах революци-и-и-и,
В интересах революции,
В интересах революци...

Девяностые продолжались.

Горело все. Въезжали танки. Гибли люди.

И запах гари, разрастающийся в пламени огня.

Разруха процветала.

Мародерство царствовало.

Новая власть торжествовала.

И люди, кажется, тоже радовались. До конца не осознавая происходящее, они всем своим нутром чувствовали перемены, свежий воздух, ветер перемен, рухнувшие стены и прочую ересь. Потом, когда эйфория пройдет, кто-то пожалеет. А кто-то, наоборот, проникнется изменениями. И именно от них будет зависеть дальнейшая судьба страны. Потому что остальные отправятся на свалку.

Но главное - Революция жила, погребая под себя идеалы, ценности, жизни и мораль.

Этой красивой суке было позволено все.

Как же Иван ее ненавидел.

Шлюховатую проститутку, мечущуюся от одной стране к другой под видом прекрасной нимфы, что через день превращается в свирепствующую фурию для тебя, оставаясь блистательной красоткой для всего мира, где ее не было. Запад приветственно махал ей руками под одобрительные хлопки бывших друзей Ивана. На лицах всех фальшивые улыбки.

Ей нужно было улыбаться, пока она не у тебя.

Ее нужно кормить, пока она не у тебя.

О ней нужно говорить, подогревать к ней интерес, пока она не у тебя.

А иначе…Иначе она придет в твой дом.

Этого никто не хотел.

Одиозная фигура. Ее воспевают, ее втаптывают в грязь, ее взращивают, ее убивают, ее лелеют, ее ненавидят.

Такая разная, такая продажно-дешевая шлюха, на которую готов позариться всяк и каждый.

Иван ненавидел себя за то, что поддался ей в очередной раз.

И куда бы ни пришла эта дрянь – повсюду кровь. Кровь, смешанная с пустыми громкими словами, с междоусобными дрязгами и склоками, с счастьем шакалов и несчастьем убогих. Это настолько привычно, что уже тошнило.

Иван огляделся по сторонам.

Революция жила.

Девяностые неслись вперед, отсчитывая года до нового века.

* * *

«В Россию грядет революция!»…

«Российский народ проснулся от спячки – протесты захлестнули страну»….

«Арабская весна? – Российская зима!»…

Западная пресса была просто-таки пропитана надеждами на светлое будущее России. Очень приятно, когда так пекутся о твоем счастье, чуть ли не больше, чем о своем собственном. Иван, спокойно попивающий чай в своем доме в Подмосковье, только сидел и усмехался, вспоминая события недавно прошедших дней.

Он тогда отчетливо почувствовал ее. Эта неустойчивость в ногах, эта дрожь по телу и путаные мысли. Она была непозволительно близко, но все еще достаточно далеко. Иван почти забеспокоился. Ему, только оправившемуся от ужаса девяностых, отчаянно не хотелось кардинальных болезненных перемен. Одно дело люди, которые выходили на улицы из-за недовольства результатами голосования и совсем другое, как это преподносили борцы-либералы и западные средства массовой информации. Альфред от азарта и эйфории даже чуть-чуть попутал страны, когда на днях показывал репортаж о событиях в России после думских выборов.
Россия долго хохотал, наблюдая греческие надписи на витринах магазинах и пальмы на улицах, но некоторые все равно съели и даже не поморщились.

Артур чуть ли не из штанов выпрыгивал, пытаясь разбудить российское гражданское общество, поддержать их стремления к правам и свободам.

Однако, на удивление многих, все это не дало желаемых результатов. Египет и Ливия недовольно морщились, качая головами. У них же получилось – они демократии! А Россия чего? Совершенно недемократичная и абсолютно не поддающаяся внешним веяниям страна, не идущая, так сказать, в ногу со временем. Нынче в моде революции, восстания, свержения власти и прочие радости жизни. Иван же словно назло не чувствовал этого наигранного ожидания, смешанного с предвкушением, заманчиво-опасного ветра перемен, не слышал томного обволакивающего голоса продажной шлюхи, обещающей ему лучшее будущее.

И вот уже весна. Все успокоилось, а Иван счастливо зажмуривается и боится спугнуть это тихое чувство спокойствия и умиротворенности.

Да, не все довольны властью. Но все были бы еще более недовольны, если бы вернулось то отчаянное время, когда никто не знал, что есть и не верил в то, что вообще может быть завтра.

Иван с легкой полуулыбкой наблюдает за недовольно сопящим Альфредом, нахмуренным Артуром и неуверенно переглядывающейся друг с другом Европой. Россия пожал плечами и сказал:

- Народ сказал свое слово. Он меня услышал.

И все неверяще кривились и бросали на него косые взгляды. Им было без разницы на самом деле, что там сказал народ России, что хотел и чего не хотел Иван. Было важно другое: он не пустил Революцию к себе. А значит, она придет к кому-то другому.

Кто-то осмысливал дальнейшие ходы, намечал следующих жертв. А пока-еще-не-демократии сидели и судорожно думали о том, кто же это будет. Кто же будет желанной молодой демократией для этой безумно привлекательной девушки, с ума сводящей Революции, которая будет менять страны как перчатки, в поисках новых острых ощущений и приключений.