Когда я называю своё имя, его зрачки расширяются так, будто хотят вытеснить стальную радужку. И я понимаю, что всё это было страшной ошибкой – от военной формы до вообще появления здесь. Но ведь Брагинский сам назначил мне встречу!

- Г-германия – Шипит он, вставая. Его взгляд мутнеет, руки сжимаются в кулаки. Он хоть и ниже меня на полголовы, но меня волной накрывает…страх.

- Как ты посмел…как ты только посмел, сволочь фашистская, явиться сюда??? – В крике Петербурга столько ненависти, столько боли, что он почти сметает меня с места. Ничего не успев сделать, тотчас я получаю внушительный по своей силе удар в живот и сгибаюсь в три погибели на земле. Я не пытаюсь встать. Я понимаю, что я это заслужил.

То, что я сделал с городами Брагинского, было действительно страшно. Я понял это, когда очнулся от безумия, называемого фашизмом. Тогда я от стыда за содеянное был готов перерезать себе глотку. Это произошло в 45-том, когда над Берлином развевался красный флаг Советского Союза, непобедимой силы, которую ничто не могло сломать. Это была личная справедливая месть Брагинского за свой народ. Видимо, теперь настал черёд мести его городов…смелостью и стойкостью которых я позже восхищался. Именно для этого Россия и пригласил меня сюда. Это была ловушка, он знал, как меня встретит Северная столица.

Петербург, бывший Ленинград, стоит надо мной с раздувающимися от гнева ноздрями. Девятьсот дней и ночей оставили на нём глубокий след, но сейчас он уже, слава Богу, не был похож на того дистрофика, которого Иван на руках нёс в госпиталь. Честно признаться, я бы сам еле выдержал бы эту страшную пытку, а он ещё умудрялся устраивать праздники!

- Рома – Ледяным голосом кого-то зовёт Петербург. – Рома, поди сюда.

Я слегка приподнимаю голову и вижу, как из соседней комнаты появляется бледный мужичок с тонкими усиками под красивым прямым носом и сигаретой, торчащей из уголка губ.

- Кто это, Лёнь? – Спрашивает он, скрестив руки на груди и прислонившись к косяку двери. – И кто кричал?

Питер горько улыбается и отвечает вопросом на вопрос:

- Помнишь сорок первый?

Юноша меняется в лице, судорожно затягиваясь, переводя взгляд синих, как море глаз на меня.

- Эта немецкая гадина...

- Да, Рома, это не просто немецкая гадина – Его Фашистское Величество Германия, собственной персоной! – В голосе Питера звучит жестокая насмешка. Я чувствую, как меня хватают за волосы и задирают голову кверху.

- Не хочешь ему ничего сказать? – Это не мне, это незнакомцу. Свои извинения я повторял уже много-много раз.

Тогда тот, кого называли Ромой, подходит ко мне и со всего маху врезает мне носком сапога в лицо, ломая нос. Больно…но им было ещё больнее, когда на их улицы и дома летели бомбы с проклятущим чёрным крестом, унося с собой сотни человеческих жизней. Ещё один удар – в грудь, сбивает мне дыхание.

- Убить – Коротко говорит юноша, туша окурок об край пепельницы на столе.

- Нет – Отвечает Петербург, хватая меня за воротник, неожиданно поднимая меня с колен и пересаживая на стул. Какой же он всё-таки сильный…

- Нет – Повторяет Леонид (звать его Лёней я просто не имею права). – Не желаю, чтобы мой дом снова пропах смертью. К тому же, Ванечка говорил, что эта свинья вроде как невиновата…подожди, Рома! Дай договорить. Так вот, Брагинский говорит, что когда он всё это делал, он был под властью своего ебанутого фюрера, имя которого я не буду произносить…

- Меня не интересует, что это сказал шеф – Резко перебивает юноша. – Я этому не верю. А этот вот гад…как тебя звать-то?

- Людвиг… - Хрипло шепчу я, облизывая верхнюю губу, с которой капала кровь.

- Ага, так Людвиг мог бы и своей головой думать, не?

- Вы…правы…- Поднимаю голову. Они переглядываются. – Расскажите мне…что я…сделал…

- Что ты сделал? – Переспрашивает Роман. – Что ты сделал?! – Уже громче.

Он берёт стул, ставит его напротив меня и садится на него.

- Я расскажу тебе, что ты сделал – Он наклоняется ко мне так близко, что я могу разглядеть многочисленные морщинки на его лбу. Я вижу, что он борется с искушением врезать мне ещё раз, побольнее.

- И начну, если можно, с себя – Роман посмотрел на Питера, который, сидя на столе, согласно кивнул.

- Младшим надо уступать - Добавляет Северная столица.

- Итак, в период Великой Отечественной мой порт был наиважнейшим выходом в море, в котором я вместе с моими людьми каждый день бесперебойно обеспечивал разгрузку и погрузку судов с боеприпасами и провизией для всей Советской России. Порт, как ты понимаешь, был незамерзающий. Чтобы не заснуть, каждый второй курил махорку, а то и «Беломор». Я от «Беломора» до сих пор отвыкнуть не могу… А теперь представь, немецкая морда: город окружён, ночь, зима. Прибывает крупное гружёное судно. На термометре – минус тридцать шесть. Мы начинаем разгружать, а тут – хрясь! – с неба прилетают бомбы. Половины товаров – как не бывало, людей - тоже…И так каждый божий день, не говоря уже о том, во что превратился порт в конце войны! – Глаза Романа светились огнём.

- Я помню один случай…днём мои ребята ходят по порту и удивляются: что же так тепло? Поскидывали с себя шинели с шапками…тут я смотрю на градусник, и знаешь, сколько там было? Минус двадцать два.
Вдруг на меня находит озарение.

- Мурманск…Город-герой…

Мурманск усмехается, крутя тонкий чёрный ус.

- Смотри-ка, признал! А ты знаешь, сколько мне было лет, когда я получил Героя? Тридцать лет. Для сравнения, Москве тогда было почти 800 лет, Сталинграду 330, Туле чуть больше, чем Москве, а Новороссийску – сто семь. А Лёне…сколько тебе? Лёня? Лёня!
Словно в замедленной съёмке я вижу, как Петербург медленно сваливается со стола, скорчившись на полу. Мурманск, сдавленно охнув, кидается к нему, опрокинув при этом стул.

- Нет,нет, нет, Лёня, только не сейчас! – Кричит Роман, стукаясь коленями об паркетный пол, переворачивая извивающегося Петербурга на спину. Весь белый, с остекленевшим неподвижным взором, который я никогда не забуду, с мокрыми от слёз щеками, он кричал:

- Хлеба, хлеба, хлеба!!! Ради Бога, ХЛЕБА!!! – Его выворачивало, как при столбняке, от чего половицы скрипели, как ржавые пружины.
- Чего сидишь, жопой прирос, что ли??? – Я вздрагиваю, когда Мурманск обращается ко мне. – Держи его, пока я сбегаю за лекарством!

Словно во сне, я срываюсь с места и опускаюсь рядом с Петербургом, стискивая его в кольце моих рук. Он вырывается, грозя уронить стол, и я чувствую, как стучит, как рвётся в горячей груди большое живое сердце, которое в данный момент обливалось кровью, плача от боли, которую я причинил ему…Петербург ещё кричит, всхлипывая и тяжело дыша, извиваясь пуще прежнего, будто инстинктивно чувствуя, что вновь попал в страшную вражескую осаду… Я не замечаю, как по моей щеке тоже катится слеза понимания и сочувствия…

«Что я сделал? Господи, что же я натворил? До чего я довёл…»

- Прости меня…прости, прости… - Шепчу я, наивно, успокаивающе гладя его по коротким каштановым волосам. Я знаю, когда он придёт в себя, он попробует меня убить за то, что я посмел к нему прикоснуться…но я просто хотел начать как-то искупать свою вину прямо сейчас…

В комнату вбежал Мурманск, весь взволнованный до крайности, и в руках он нёс – я до сих пор не могу в это поверить, прокручивая этот эпизод раз за разом! – кусок столового хлеба и стакан воды, обыкновенной кипячёной воды, хотя мне казалось, что там должна быть, как минимум половина пузырька с корвалолом.

- Лёня! Лёня! Красная армия идёт!

- Где? Гд..- Роман умудряется запихать хлеб в полуоткрытый рот Петербурга. И тогда происходит чудо – он перестаёт дёргаться, обмякая, обеими руками хватаясь за кусок, стальные глаза вновь приобретают осмысленное выражение, а на лицо – выражение полного спокойствия.

- У вас хлеб волшебный, что ли? – Забывшись, удивлённо спрашиваю я, вновь ожидая удара, но Мурманск довольно отвечает, гладя Петербург по плечу:

- Для него – да. А вода у нас вообще живая, сейчас напьётся – говорить начнёт…

Он слегка улыбнулся, радуясь, что Питер пришёл в себя, а я задумался: как странно…неужели, даже на войне, эти удивительные люди мало того, что не теряли духа, так ещё могли шутить и смеяться? Даже теряя родных и близких, друзей и просто товарищей по взводу?

А Петербург, тем временем, прикончив хлеб, принялся большими глотками пить воду, по-прежнему не обращая внимания на то, что лежит у меня на коленях. Он вспоминает об этом только тогда, когда с моего лица на его лоб шлёпается красная капля.

- Пусти – Хрипло говорит он, садясь и отодвигаясь от меня, хотя я его вовсе не держал.

- Лёнь, ты как? – Спрашивает Роман, аккуратно помогая товарищу подняться с пола.

- Терпимо…только есть очень хочется…

- Так пойдём, щей навернём, а? А я тебе, кстати, рыбки своей привёз, свеженькой, только что из моря…Водочки из морозилки вынем, Ваню вспомним…

Про меня будто забыли, да я, в общем-то, и не огорчился этому обстоятельству. Поднявшись с пола, я, наконец, вытер подсохшую кровь с лица, огляделся и вдруг заметил на столе большой комок ваты и бутылочку с перекисью водорода…Слёзы снова обожгли мне глаза и я бросился вон из этой квартиры, слыша тихие голоса с кухни…
В тот момент я понял, почему русские победили, почему выстояли в страшных осадах и кровавых боях: они всегда и везде поддерживали друг друга…делились между собой всем, даже если у них самих почти ничего не оставалось. Относились друг к другу, как человек к человеку.

Когда я выбежал на лестничную площадку, то вдруг врезался во что-то мягкое и колючее, устоявшее, впрочем, от нашего столкновения. Тотчас я почувствовал, как чьи-то руки хватают меня за плечи и резко отодвигают от себя. Сквозь кровь и слёзы я разглядел обеспокоенное лицо России.

- Людвиг? Неужели это Лёня тебя так? – Тихо спрашивает Иван, разглядывая меня. – Ну вот, разве так встречают дружественных держав?

Последняя пара слов вонзилась мне кинжалом в сердце, и я сдавленно проговорил:

- Они…правильно сделали…я – сволочь фашистская…

Брагинский хмурится, но не возражает, таща меня за собой обратно в квартиру. Дверь была и так распахнута настежь, поэтому он не стал ни звонить, ни стучать, а просто пересёк прихожую и вошёл в гостиную, где минуту назад произошло столько душераздирающего…

- Смотри, они тебе даже вату с перекисью оставили – Странным тоном обращает он моё внимание на то, что я уже видел. Вздохнув, Ваня, не выпуская моего локтя, входит в кухню, где за столом сидит Петербург, дымя сигаретой, а у плиты возится Мурманск, жаря рыбу рядом с большой кастрюлей, в которой что-то булькало, наверное, это были щи. Увидев начальника, Леонид поднялся (что удалось ему не сразу) и протараторил:

- Здравия желаю, товарищ Российская…

- Сиди, Лёня, сиди, я же вижу, что ты после приступа. И не кури на кухне, или форточку открой. Здравствуй, Рома, очень рад тебя видеть! А ты подрос, похорошел!

- Спасибо! Вы вовремя, товарищ Брагинский, у нас как раз время обеда!

- Прекрасно, я с утра не завтракал! Накрой на четверых, хорошо?

- И этот ублюдок… - Прошипел было Роман под одобрительное сверкание глаз Леонида, но был остановлен холодным взглядом начальника.

- Я сказал на четверых. Я всё прекрасно понимаю, как много боли он причинил нам в прошлом, но я уже ему отомстил, вы, как я погляжу, тоже – До ужаса спокойным тоном произнёс Россия. – Но он искренне раскаялся за содеянное, хоть мы и никогда не сможем его до конца простить, но он сегодня здесь не в качестве врага и тирана, а в качестве гостя. Поэтому я вас прошу, примите его, как следует принимать гостей.

В наступившей тишине города, хоть и зыркнули на меня, но возражать шефу не посмели.

- А теперь, Людвиг, иди-ка смой кровь с лица, вымой руки и садись за стол.

Да, почувствовав, как Брагинский уверенно выполняет свою роль командира, хозяина и заботливого наставника, подчинится ему было даже приятно. Выйдя из кухни, я взял со стола вату и бутылочку и пошёл искать ванну. Разобравшись с четырьмя белыми кнопками, я включил свет и вошёл в маленькую комнату, обложенную старым, кое-где потрескавшимся белым кафелем, и, отвернув кран с холодной водой, весело побежавшей в раковину, начал умываться. Взглянув на себя в зеркало, висевшее над раковиной, я счёл нужным открыть пресловутую перекись и, основательно полив ею вату, провести по лицу и залезть в нос, который оказался-таки вполне себе целым. Кое-как остановив кровь, я постеснялся вытираться белым полотенцем, поэтому снял с себя шинель и вытерся ею.

Закончив приводить себя в порядок, я вышел из ванной и робко заглянул в кухню, которая из-за вкусных запахов стала ещё уютней. Роман раздражённо насвистывал какую-то военную песенку, переворачивая огромный кусок рыбы, а Брагинский сидел рядом с Петербургом и играл с ним в карты между расставленных тарелок и приборов. Мне безумно не хотелось нарушать эту почти семейную идиллию, но Россия, заметив меня, сказал:

- О, так-то лучше! Заходи давай, не жмись по углам, как чёрти что!

- Но и не забывай, что ты в гостях – Тотчас откликается Петербург, сощурено глядя на меня. Я вхожу и скромно сажусь за стол, и с моим появлением в воздухе словно натягивается струна, лишь Россия продолжает невозмутимо шлёпать картами.

- Мы так!

- А мы вот так!

- Козырную?

- А мне больше нечем. Бейся или забирай.

- Нечестно, начальник.

- Эй, вы просто так играете, или на что-то? – Оглядывается через плечо Мурманск.

- Просто так, Рома, в детском садике играют, а мы – на бутылку водки.

- Лёня, только попробуй проиграть!

Петербург улыбается, продолжая подкидывать. Я сам не замечаю, как с интересом начинаю следить за партией, болея, в общем, за Леонида. В итоге, когда колода заканчивается, он победоносно кладёт на стол свою последнюю карту – козырного туза.

- Извините, начальник, но водка остаётся у нас.

- Кушать готово! Всем встать, суп идёт! – Говорит Роман, неся перед собой кастрюлю, от которой клубами валил пар. Петербург тотчас освобождает место посредине стола, куда и опускается посудина. Неизвестно откуда появляется поварёшка, которая переходила из рук в руки, пока не дошла до меня. Я несмелой рукой взял половник и налил в тарелку немного янтарного супа, но Россия весело сказал, под недовольное сопение городов:

- Эй, что так мало? Давай-ка щей до погущей лей! Рома, открывай бутылку!

Роман, еле открыв ледяную бутылку, быстро налил полные четыре рюмки (мне последнему) и поднял свою:

- Ну, за Вас, Ваня! За то, что Вы, наконец, к нам вырвались!

- Спасибо, ребят! Я вас каждый раз с удовольствием навещаю!

Честное слово, мне было больше чем неловко сидеть с ними за столом, зная, что моё присутствие тут нежелательно, но видимо, так было нужно. Мне даже пришла в голову идея, что всё это – от начала и до конца – было вроде тонкой, но жёсткой воспитательной работы, ведомой Брагинским на два фронта с какой-то целью…Но я знал, что выпить с хозяином дома (в данном случае, не столько с Иваном, сколько с Петербургом) будет просто оскорблением, поэтому я залпом осушил рюмку. Прозрачная жидкость обожгла мне язык, нёбо и глотку так, что я еле сдержался, чтобы не закашляться, но зато в желудке разлилось тяжёлое тепло. И как Россия может литрами пить эту гадость?

- После первой не закусывать – Тотчас перехватил инициативу Леонид, наливая всем по второй, а Брагинский, словно прочитав мои мысли, тихо сказал мне:

- Ничего, ты поймёшь, чем хороша водка в умеренных количествах…Итак, второй тост – за тебя, Лёня! За то, что ты у меня есть!

- Товарищ Брагинский, Вы меня смущаете…

- За Вас…Леонид…и простите меня за всё… - Да, храбрости эта штука точно придаёт, ничего не скажешь. На пару секунд повисла тишина, потом Петербург посмотрел мне прямо в глаза. Мне показалось, что он сейчас швырнёт в меня тарелкой…

- Если искренне, то спасибо.

Ещё бы не искренне! В стальных глазах нет больше гнева, нет злости, только тоска, жуткая, врезавшаяся мне в память навсегда тоска… «Что ж ты наделал, зачем ты так с нами?» говорил этот взгляд…Потом Петербург закрывает глаза и опрокидывает в себя содержимое второй рюмки. Обед продолжался.

::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

- Ребят, я очень хочу погулять по Невскому! Посмотреть, как там и что там! Лёнь, проведи, а?

Обстановка немного разрядилась – сказывались сытый желудок (рыба была, надо сказать, превосходной!) выпитая водка и моё примерное поведение, но Роман все ещё кидал на меня косые взгляды, не позволяя мне расслабиться окончательно. Мы расположились в гостиной, в которой оказалось много интересных и старинных предметов, начиная от пыльного секстанта и заканчивая двенадцатью томами «Венка Славы», красным рядом стоящих на стеллаже, которые я не прочь был бы прочитать, к тому же, у меня такое никогда не согласятся печатать. Высокие, под три метра, свежевыбеленные потолки с орнаментами-барельефами произвели на меня должное впечатление, а так же удивили большие окна с бежевыми тяжёлыми занавесками и резная деревянная мебель, которую мне очень хотелось потрогать руками. На стене висело большое красное полотно, на котором изображались скипетр и скрещённых два якоря – морской и речной, герб Санкт-Петербурга.

- С удовольствием, товарищ Брагинский! – Бодро сказал Петербург, вставая из глубокого кресла и туша окурок. Мурманск тоже оживился, откладывая книгу, которую он читал нам вслух («12 стульев» Ильи Ильфа) и вдруг спросил:

- Товарищ Брагинский, а когда у Вас отпуск?

- В этом месяце, а что?

- Ну…- Замялся Роман, но заметив, как одобрительно ему кивает Петербург, продолжил. – Просто…мы тут c Лёней подумали…может, все вместе скатаемся в гости к Петрозаводску, на Онегу? Отдохну ли бы, выкупались…да и брат Вася сам приглашал, соскучился, говорит, страшно…

Россия расплылся в доброй, искренней улыбке, которую я никогда прежде не видел на его лице, подошёл к Роману и ласково обнял его за плечи.

- Съездим, Рома. Обязательно съездим, вот только я с Москвой улажу ещё парочку вопросов, отпущу её, и мы все вместе поедем. Можно ещё кого-нибудь позвать, скажем, Екатеринбург или братьев-Новгородцев…А сейчас пошли-ка гулять! Людвиг, ты с нами? – Впервые за пару часов обратился ко мне Иван, и моя надежда незаметно уйти домой растаяла. Обратись ко мне кто-нибудь из городов, я бы вежливо отпросился и мы бы быстро и мирно расстались, но теперь мне оставалось только ответить:

- Д-да, если никто не возражает…

Воспитательная работа продолжалась, потому что возражающих не нашлось, меня лишь удостоили уже привычными недовольными взглядами и пошли на кухню, немножко прибраться перед уходом, а меня Брагинский за локоть отвёл в прихожую.

- А сколько у тебя городов? – Вдруг спросил я, стоя у двери.

- Ой, много – Тихо начал Россия. – Стольник точно наберётся…И знаешь что, Людвиг? Половина их них – ещё просто дети…Хы, никто, кроме них, не зовёт меня «товарищем Брагинским», отвыкнуть не могут! Например, Роме сейчас всего девяносто лет, Питер постарше, ему триста с копейками…для городов это очень мало…а детей необходимо воспитывать. Ты не представляешь, как порой трудно! – Он поправил шарф и улыбнулся мне. Моё предположение оправдалось.
- А тебя – за компанию. Благо есть, за что. Я, хоть и гораздо моложе тебя, но тоже знаю эту жизнь не хуже. Знаю, на что она бывает способна. Поэтому, я уверен, ты меня поймёшь…Кстати, сегодняшний день пошёл вам всем на пользу: они увидели, что ты хоть и Германия, но уже другой человек, а ты…а ты просто наконец-то посетил Северную столицу, как и хотел, помнишь?

::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Уже в аэропорту, ожидая своего ночного рейса на Берлин, мне было что вспомнить и над чем задуматься. Но в одном я могу себе признаться точно – я не зря сюда прилетел…